Знамение змиево - Елизавета Алексеевна Дворецкая

помнит Господь условие, раз ангел Панфирию то же сказал.

– Когда великая пятница Ульяния придётся на девятую малую? Чтобы счёт годовых пятниц с пасхальными так совпал?

– Вот и выйдет, что они обе явятся, рука об руку. И то замечай: волчий дух – Железные Зубы – уж очень не хочет, чтобы кто об этом проведал. У отца Ерона была твоя Псалтирь – явился к нему бес, он и того… дуба дал. У отца Македона Апостол был – ни попа, ни Апостола. Ты взялся Евангелие с тем писанием читать – бес Плескача поднял и повёл к тебе… Говоришь, удавил бы и бросил? Смекаешь?

– Смекаю, что сии писания для беса опасны. Боится он, что кто-то разберётся в них и… вернёт Великославль из глубин озёрных?

Воята широко раскрыл глаза, сам поражённый своей мыслью. Ведь он с начала зимы шёл именно этим путём, и теперь было чувство, что до разгадки и успеха осталось несколько шагов.

Приблизился вечер: было ещё светло, но в глубине леса, за опушкой поляны, уплотнялись сумерки. Лёгкие весенние сумерки не внушали страха, наоборот, словно говорили: недалеки тёплые и короткие летние ночи, огненные Ярилины гуляния, когда пламя костров отражается в реке и звенят над нею девичьи песни… Близка уже пора, когда явится в мир великая пятница Ульяния и пойдёт отыскивать себе подругу, чтобы вместе просить Бога за утонувший город.

– И когда те две пятницы вместе сойдутся, встанет над озером звезда великая и светлая… и? – Воята вопросительно посмотрел на Миколку. – Что ещё?

– Мне откуда знать? – Тот развёл руками. – Может, то, чего недостаёт, в Апостоле писано.

– Апостол был у отца Македона, и его на озере мёртвым нашли… Еленка знает, где книга! Обещала указать мне, если её дочь от лешего назад приведу.

Воята мельком вспомнил, что отдал Артемию лешему как раз её отец – может, не самому Касьяну, а змию Смоку она чем не угодила? Может, она для него вредна и опасна? Но почему?

Зато ясна стала связь: найдя Артемию, он найдёт и Апостол, недостающий хвостик разгадки.

Если дух с железными зубами не прикончит его раньше, как прикончил уже немало народу – причастных к тайне или нет.

– Ты что же – к лешему собираешься? – Миколка недоверчиво взглянул на Вояту из-под серой шляпы.

– Пойду. – Воята опустил глаза, зная, что выглядит неразумным. – Я обещал… Только мне ещё придётся у самого отца Касьяна коня увести. Коневым татем через него сделаюсь, прости Господи.

– Кто же тебя надоумил?

– Егорка-пастух. Сказал, во всей волости только Касьянов Ворон лешему и пригоден.

– Ну, если Егорка позволил, то большого греха не будет, – утешил Миколка, хотя Воята не очень-то его понял. – Они с Плескачом издавна знаются, да я гляжу, большой дружбы у них нет. Сердит на него Егорка с тех пор, как Плескач брата сгубил.

Воята отметил про себя: да, Егорка знал Касьяна ещё в то время, когда тот был Плескачом и веровал в старых поганских богов. Он-то и дал ему «волчий пояс».

– Думаешь, легко будет коня взять?

– Егорка велел в полонь идти к часовне Фролов. Сказал, конь будет привязан, и при нём никого.

– Ты гляди, берегись. Я эту часовню знаю: стоит она при Ярилиных ключах, на пригорке, из пригорка ключи бьют и в Ярилин ручей сливаются. Ты как придёшь, смотри, через ключи три раза перепрыгни, чтобы со следа сбить, и в лес уходи. Там пережди до темноты.

– Как же я узнаю, что… что уже пора?

– Как будет пора – услышишь. Ещё несколько времени выжди. А как вернёшься к часовне, коня возьмёшь, тоже три раза на нём через ручьи перепрыгни, тогда уж и езжай, куда тебе надобно.

– Спасибо, запомню.

– И вот ещё… – Миколка поднялся с пенька. – Раньше ли, позже ли, ведунец твой след возьмёт. Есть у тебя чем его встретить?

– Топор вон есть.

– Не управишься топором. То он пугал только, а как придёт тебе сердце вырвать, понадобится посильнее что…

Воята содрогнулся. Из леса веяло холодом близкой ночи.

– Пойдём, стадо к монастырю отведём. – Миколка свистнул псу, поднял с земли длинный пастуший кнут и взялся за рожок, обвитый берестой. – Заночуешь у меня, а утром я тебя сведу кой-куда…

– В монастырь?

– Нет. – Миколка тихо посмеялся. – Увидишь.

* * *

Только в эту ночь Воята наконец выспался как следует. Едва ли отдалённость от Сумежья могла послужить защитой от обертуна – впервые Воята с ним повстречался как раз в этих краях, – но само присутствие Миколки создавало такое чувство покоя и безопасности, какого не дал бы никакой железный тын с медными воротами. Напомнило даже, как малым дитятей, лет трёх-четырёх, Вояту отправляли к деду Василию Воиславичу, который ему тогда по всемогуществу казался самим богом.

Спал Воята так крепко, что на заре Миколка едва его добудился. Наскоро поели крашеных яиц – на недавнего Зелёного Ярилу и на Пасху в монастыре Миколке их надарили столько, что в погребе ещё осталось два лукошка с яйцами всех цветов, – и вышли. Воята зевал, поёживаясь в кожухе от утреннего холода. Серое предрассветное небо с облаками создавало ощущение потаённости, и он старался не шуметь. Ни о чём не спрашивал – скоро всё станет ясно.

Миколка вывел его в поле, чёрное от распаханных борозд, и повёл куда-то за горушку. В отдалении от Хвойны Воята ещё не бывал и не знал, что за селения там впереди. Поднявшись на горушку, увидел другую дорогу поперёк и росстань. Близ росстани стояла изба, а вокруг больше ничего – ни загородки, ни клети, ни навеса, ни огородных гряд. Однако она была обитаема – над кровлей висел дым, а подходя ближе, Воята расслышал изнутри звук ударов по железу. Из открытой двери тянуло дымом, порыв ветра донёс запах, напомнивший Вояте о сумежском буяне Дёмке – гарь и калёное железо. Да это же кузница!

– Жару в горн! – крикнул Миколка, заглядывая в дверь. – Кузьма!

– Помогай Бог и тебе! – раздался голос изнутри. – Миколка, ты?

– Пришёл тебя с Христовым воскресеньем поздравить! Выдь-ка!

Из низкой двери показался хозяин – рослый мужчина с покатыми плечами и длинными сильными руками. Был он далеко не молод – короткая борода и усы совершенно побелели от седины, но довольно полное лицо с прямым носом и карими глазами – рядом с белой бородой они казались ещё темнее, – выглядело свежим, весь его вид источал крепость и бодрость.

– Христос воскрес! – сказал он Миколке.

В его чёрной, покрытой следами от ожогов и ссадин руке