Пулковский меридиан - Лев Успенский

Лев Жерве, потный, грязный, вскочил и побежал рысцой вслед за комиссаром к берегу. И тут только впервые опять вспомнился ему Щегловитов. Арестовали ли его? Наверное — да. Правильно ли он сделал, выдав школьного товарища, друга детства, человека из «своего круга»… Нет, правильно, правильно…

— Ну, — точно подслушав его мысли, в этот самый миг на бегу бросил ему Кокушкин… — Приняли на учет твоего… давних лет приятеля… Молокосос!.. Сразу течь дал: во всем признался… Не ошиблась твоя дурная память-то: Щегловитов он и есть… Молодец ты, студент, правильный курс берешь! Так держи и дальше!

* * *

Наступление под Видлицей захватило белофиннов врасплох. Организовать сопротивление удару с Ладоги, с фронта, а затем и с Онежского озера они оказались не в состоянии. Взаимная поддержка флота и армии и здесь дала свои плоды. Уже к полудню белые дрогнули. Они стали откатываться к северу от Олонца.

Видлицкий завод оказался к этому времени в наших руках: штаб врага разгромлен; склады захвачены.

Во всех дворах команды считали японское вооружение, английские, американские винтовки, связки шинелей, продовольствие, боезапасы, все то, что десятки кораблей везли из-за океанов в помощь и на поддержку белой гвардии капиталистов.

Спустя некоторое время стали приходить радостные известия и от более далеких частей. На онежском берегу 47-й полк захватил Сорочью Гору, подошел к Тулосозеру, Взятыми с боя оказались Гушкала и Сяндепская пустынь. Второй добавочный отряд кораблей, не без труда и сопротивления, прикрывшись туманом, преодолел отпор противника, высадился севернее устья Тулоксы и теперь резал финские тылы, идя берегом к Видлице.

* * *

К вечеру 28 июня передовые отряды армии вышли к государственной границе. Вражеский плацдарм на берегу Ладоги перестал существовать. Еще одна мечта интервентов рухнула.

«Москва, Кремль. В. И. Ленину.

Сегодня наши части при поддержке нашего Ладожского флота внезапным ударом овладели Видлицким заводом у границы Финляндии, захватили 11 орудий и богатые артиллерийские и продовольственные склады. Взятые снаряды, патроны, пулеметы подсчитываются. Наше наступление под Питером продолжается… Кроме взятых раньше 26 пулеметов взято еще в разных пунктах около 30 пулеметов.

Сталин»

Глава XXIV

НА ВЗМОРЬЕ

В середине июля Вова Гамалей вернулся из-под Луги в Пулково. В первый же день, конечно, он обежал все знакомые пункты, осмотрел и проверил все, что ему тут было дорого. Все стояло на своих местах.

В мире могло совершаться все, что угодно. Чужие крейсеры могли обстреливать наши берега. Части Красной Армии могли теснить адмирала Колчака все дальше и дальше в глубь Сибири. «Добровольцы» Деникина, напротив того, черной, поднимающейся с юга тучей надвигались все ближе на центр России, на Москву. Это не касалось Пулкова.

Профессор Гамалей любил, раздраженно огрызаясь, приводить перефразированное высокомерное изречение римских юристов: «Fiat scientia — pereat mundus!»[31]

В июне Петр Аполлонович окончательно рассвирепел на отсутствие заграничной астрономической литературы, на то, что его личная связь с «коллегами из Жювизи» и «коллегами в Галле» безнадежно порвалась.

Он сел как-то к своему заваленному бесчисленными рулончиками спектографической негативной пленки столу, написал сердитое и обиженное письмо, надписал адрес: «Москва. Кремль. В. И. Ленину», и велел Дмитрию Лепечеву отправить его сегодня же из пулковского почтового отделения.

Старик Лепечев, прочитав адрес, ахнул. Потом, однако, ему пришла в голову благая мысль: «А вдруг товарищ Ленин велит выдать побольше масла для рефрактора?»

Тогда он принял свои меры, дабы письмо дошло уже повернее: он надписал на нем «Заказное», внизу приписал: «От знаменитого профессора Гамалея Пётра Поллоновича», наклеил, как тогда полагалось, на сотню рублей марок и с трепетом сдал пакет под расписку начальнику пулковской почты.

Письмо дошло и было прочитано, хотя, конечно, ни Гамалей, ни Дмитрий Маркович не знали, как это случилось.

Оно прибыло в горячий день: Владимира Ильича поминутно просили то подойти к прямому проводу с Южфронтом, то побеседовать с прибывшими из освобожденных губерний Сибири крестьянами-ходоками, то еще куда-нибудь по срочному и важному делу. Ленин устал; он утомленно гладил лоб; наклонясь над столом, то и дело крепко прижимал глаза ладонью и по нескольку секунд сидел так, сосредоточиваясь.

Гамалеевский конверт попал ему на глаза именно потому, что секретарь подчеркнул красным карандашом «знаменитого профессора» и поставил над ним сразу два иронических знака — восклицательный и вопросительный.

Ленин вынул бумажку, прочел внимательно, то усмехаясь, то поднимая бровь. Подумав, он встал, заложил пальцы в проймы жилета, отвел локти назад, с силой расправил грудь, потом подошел к книжной полке, прищурясь, привычным жестом достал пятнадцатый томик энциклопедии, развернул, пробежал две или три статейки.

— Гм! Гамалей… Династия целая! Ну, что ж?

Он надавил кнопку настольного звонка.

— Вот что… — сказал он, слегка посмеиваясь, когда секретарь появился, — тут вот курьезное письмо. От «знаменитого профессора Гамалея». Это, кстати, не сам он себя так. Это — другой почерк. Кто-то от большого усердия!.. Ну, что ж? Старик сердится, по-своему он прав, пожалуй… Действительно им трудно сейчас. Дело, конечно, архиважное, никто не спорит! Во все времена и при всех обстоятельствах оно важное. Знаете что? Надо ему устроить как-нибудь возможность деловой, научной связи. Конечно — только деловой! И только — ему лично. Никаких третьих лиц, пожалуйста! Вы соорудите письмо ему. Дайте мне посмотреть… Ну и там пусть справятся: кто он и что… Не в научном плане, понятно, а в общем… И, если можно, пусть разрешат. Раз в месяц, что ли…

Он снова взял письмо в руки и снова улыбнулся.

— Ишь, разошелся, премудрый гелертер![32] Повидимому, колючий старец! Я таких в Лондоне в библиотеке много видел… Ну, наши, конечно, несколько иного теста… Пошире горизонты: поменьше буржуа, побольше человеки… Надо помочь!

Недели через две Петр Аполлонович Гамалей получил письмо из секретариата Предсовнаркома и разрешение на право переписки с заграницей. И в письме и в разрешении несколько раз подчеркивалось: «лично вашей… исключительно научной».

Валерия Карловна услужливо предложила было взять на себя и эту корреспонденцию своего друга, но друг неожиданно ощетинился.

Он сам, не доверяя никому, поехал в Питер отправлять первые письма. Теперь ответы и литература приходили пачками. Петр Гамалей до глубокой ночи разрезал костяным ножом пухлые томики заграничных академических изданий, читал, делал выписки, фыркал, ядовито смеялся, бормотал что-то. Настроение его резко улучшилось. Еще лучшим стало оно, когда из Луги прибыл Вовка.

Вовка не очень потолстел, но сильно загорел, возмужал и явно поправился.

— Как видите, общенье с крестьянством, с мужиками, большого вреда не принесло? А, Валерия Карловна?

Петр Аполлонович мало обращал внимания на светское воспитание Вовочки, которому, бесспорно, причинялся известный ущерб. Он побаивался за здоровье внука, за его легкие, за его желёзки. А с этим, повидимому, все наладилось как нельзя лучше.

Поэтому, когда уже в двадцатых числах в Пулково прикатил Женя Федченко и оба мальчика стали просить отпустить Вовку дня на два с ночевками в Питер, Петр Гамалей неожиданно согласился: «А, пусть едет! — подумал он. — Может быть, это и к лучшему…»

Утром следующего дня мальчики укатили по шоссе в город. Оба они и всю дорогу и дома, на Ново-Овсянниковском, непрерывно трещали, болтали без конца. У обоих было о чем рассказывать.

Конечно, то, что за это время увидел и пережил Женя, представляло несравненно больший интерес: был на фронте, принимал участие решительно во всем. Вовочка, разумеется, завидовал ему. Но, с другой стороны, и сам он был плотно начинен совершенно новыми впечатлениями: дезертиры, беднота, разговоры о партизанах. Да! А пещеры-то, пещеры!..

— А я как плавать выучился! Там озеро есть, помнишь? Так я его без отдыха переплываю!

На Ново-Овсянниковском все обстояло благополучно. Изредка приезжал из военной школы курсант Вася Федченко, хотя как раз в это время его дома не было. Его даже и не ожидали скоро, но по милому федченковскому дому ходило теперь неслышными охотничьими шагами новое и очень хорошее «лицо», «Васина барышня» — Маруся Урболайнен. Она уже работала тут же на Путиловском; она, кроме того, усердно занималась в заводском кружке для сестер милосердия. От одного ее присутствия, от ее тронутых теплым золотом и медью волос, от хозяйственно засученных рукавов кругом становилось светлее. И тетя Дуня смотрела на нее с нежностью: эта девушка представлялась ей чем-то вроде талисмана, который надо сберечь, чтобы ничего худого не случилось с Васей. Самой смешно, а ведь поди ж ты! Так думается!