Пятое измерение. На границе времени и пространства (сборник) - Андрей Битов

28 июля 1980

Лестница

(Окончание «Улетающего Монахова»)

Ты много переносил и имеешь терпение,

и для имени Моего трудился и не изнемогал.

Но имею против тебя то, что ты оставил

первую любовь твою.

Из книги, найденной Алексеем

Протоптал дорогу к Богу,видно, трудную дорогу,почти к самому порогу —долгий путь.Что-то – для конца маршрута —здесь ступени слишком круты,очертания их смутны —лег передохнуть.Отдышался – вдоль ступенейв ряд стоят родные тени,пустоваты, не при теле —и туннель насквозь.Это что же за загадка:слева дедка, справа бабка? —бабка с дедкой врозь,это что же за загвоздка;справа дядька, слева тетка… —и зовут…– Вы меня?.. родные, здрасте,что за ужасы и страсти?почему вы лишь отчасти? что вы тут?– Подымайся пободрее,поднимайся побыстрее,обнимайся поскорее – успевай!– Я сижу здесь не из лени:слишком круты здесь ступени,слишком дует из туннеля —здесь не рай…– Ничего теперь не бойся,ни о чем не беспокойся,потихонечку устройся —здесь приют.– Что за странная погода!Что у вас за время года?Как сурово! Нет природы —птицы не поют…– В вечность перехода нету:песен нет, все песни спеты;нету тьмы и нету свету…– Это ад?..– Света нет, зато нет тьмы:нет богатства, нет сумы;нет свободы, нет тюрьмы…– Виноват!Еще ноги мои целы,еще руки мои белы,еще жизнь не надоела!.. —взяли бы в расчет!– Ты не слишком хочешь много?ты искал дорогу к Богу?ты нашел к Нему дорогу?что тебе еще?– Я искал дорогу к Богу,лишь к порогу,лишь в подмогу —а не к Самому!Я не в этом смысле к Богу,а в том смысле, что дорогу…Не судите слишком строго,мне не по уму…– Как с живым с тобой нет сладу;сила есть – ума не надо, —здесь не рай, зато нет ада,ада нет почти;нету ада, нету рая —не сухая, не сыраяздесь лишь яма долговая —и плати!– Ничего я здесь не должен!Я не лягу в это ложе!Я свой путь сейчас продолжу!.. —и – застыл…Силы нет назад вернуться,обернуться,оглянуться, —нету сил.– Видно, все же подкосиламеня жизненная сила,видно, духу не хватило —меня ждут…И не так круты ступени,и не так прозрачны тени,ноги будто опустели —сами вверх идут.Видно, впрямь дорога к Богу —слишком длинная дорога,слишком дорого и много…Господи, прости!Значит, время свое справил,значит, я уже отчалил,значит, я уже причалил…Боже, пропусти!Бог сказал: твои печали…и сказал: все так кончали…и сказал: все так вначале…проходи.

1982, Голузино

Погребение заживо

Воспоминания о современниках

Опять Пушкин! Вот беспокойная личность…

Мих. Зощенко, 1937

ЕСЛИ МЫ НАЗЫВАЕМ кого-то давно мертвого бессмертным и даже вечно живым, то что мы имеем в виду? Он увлекает нас своим примером, подавляет своим величием, вдохновляет идеалом гораздо более, чем любой рядом живущий, – зачем? Этого ли он сам хотел? Хотел ли он, чтобы мы так уж его любили, чтобы мы отливали ему памятники и праздновали его юбилеи? Хотел ли он бессмертия в нашем понимании благодарных потомков? Ради этого ли преодолевал он немоту и находил неповторимые больше никем и никогда слова? Даже если принять за аксиому чье-то прижизненное заявление, что все великое создавалось из страха смерти, как преодоление ее?.. то – вряд ли. Вряд ли гений брался за перо, кисть или резец, чтобы пережить себя в нашей памяти.

И слава Богу, что не отравлено было непосильное существование гения еще и переводной картинкой нашего ему монумента, зрением нашего восхищенного лица, а то бы отбросил он к черту свой резец вместе с кистью и пером и ничего бы именно для нас с вами не создал.

И если жаждал бессмертия гений, если и впрямь так уж боялся смерти, то боялся он именно умереть как живой человек, как мы с вами. Только если уж боялся, то во столько же раз больше, во сколько его гений превышал наши с вами потомственные возможности. И разжег он свою огромную печь, прогорел и погас, протопив улицу… И так велик был этот жар, что остался он жив между нами не только в остывшем загробном памятнике, не только в скудной нашей памяти, но и на самом деле, как прохожий, как сосед в кафе или житель соседнего подъезда. Признание ли то или насмешка Провидения над ним самим? Не наказали ли его за преувеличенный страх смерти преуменьшенным правом жизни: быть живым среди нас с вами, но еще меньше, чем жива для нас кошка или птичка? под сенью собственного, птичкой же и собачкой оживающего монумента?

Ленин и Пушкин – 1969

«МЛАДШИЙ БРАТИК восьмилетнего Володи Ульянова был, по-видимому, нежный, чувствительный мальчик. Он очень расстраивался от песенки “Жил-был у бабушки серенький козлик…”, а когда доходило до “рожек и ножек”, даже не мог удержать слез. Гимназист первого класса Ульянов решил отучить брата от этой вредной немужественной привычки и, когда они оставались наедине, делал свирепое лицо и страшным голосом неустанно распевал эту песню. Братик забивался под диван и там рыдал до икоты, но Володя не отступал и, через какое-то время, достиг цели: братик уже совсем не переживал за козлика, а лишь за самого себя» (со слов сестры В. И. Ленина).

«Вспоминая о своей деревенской жизни в Захарове, Пушкин рассказывал П. В. Нащокину следующий анекдот. В Захарове жила у них в доме одна дальняя родственница, молодая помешанная девушка, помещавшаяся в особой комнате. Говорили и думали, что ее можно вылечить испугом. Раз ребенок Пушкин ушел в рощу, где любил гулять: расхаживал, воображая себя богатырем, и палкою сбивал верхушки и головки растений. Возвращаясь домой, видит он на дороге свою сумасшедшую родственницу, в белом платье, растрепанную и встревоженную. “Братец, меня принимают за пожар!” – кричит она ему. Для испуга в ее комнату провели кишку пожарной трубы. Тотчас догадавшись, Пушкин начал уверять, что она напрасно так думает, что ее сочли не за пожар, а за цветок, что цветы также из трубы поливают» (П. И. Бартенев).

Гоголь – 1973

Ленин и Гоголь

БЫЛО 31 ДЕКАБРЯ: поезд прибывал в двадцать минут двенадцатого: сорок минут, чтобы поспеть к праздничному столу…

За час до прибытия заработал радиоузел. Спела Шульженко, еще кто-то… Номера следовали без объявления, и что споют, что сыграют, можно было лишь догадаться или не догадаться. Следующим номером выступал чтец. Голосом народного артиста, подменив мастерство вымогательством реакции, говорком деда Щукаря, подмигивая и выжидая, – стал «читать классику». Что это была именно классика, понималось сразу же по тому, какое большое значение придавал артист словам как раз незначительным: например, существительные у него были поглавнее глаголов; он выделял все время не те слова, но с такою уверенностью, какую могла придать этим лишним словам лишь очень большая слава, большая власть имени. Однако имени-то как раз мне угадать не удавалось, что несколько задевало мою профессиональную честь. И то, что я не сразу угадал текст, а лишь под подсказку имен собственных, как то: Киев, Хома, – совсем меня раздосадовало. И даже такое мысленное восклицание в адрес исполнителя: мол, до какой же неузнаваемости можно довести текст! – не умерило этой самолюбивой досады. Я отвернулся, перестав слушать. В ночном окне не было ничего – отражался тот же вагон, тот же я. Как всегда, шестой, последний час пути был особенно лишним. Люди истомились, приближаясь. Преждевременно сложили вещи, преждевременно надели пальто, преждевременно столпились в проходе…

«И вдруг настала тишина: послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви. Взглянув искоса, увидел он…» Все-таки странно, подумал я, – поезд, Новый год, Вий… Чушь абстрактная.

Поезд стал сильнее покачиваться и подпрыгивать на стрелках, выбирая в дельте железной дороги свой, частный рукав, свой тупик. А чтец продолжал, веселым голосом ликвидируя ужасы и подчеркивая неистощимость народной фантазии, ее жизнеутверждающую силу… Как это ему удавалось? – это было и впрямь мастерство. Во всяком случае, звание свое он заслужил, он ему соответствовал…

«С ужасом заметил Хома, что лицо на нем было железное», – радостно воскликнул чтец, и тут в динамике щелкнуло и, показавшийся на этот раз таким естественным, железнодорожный голос произнес:

– Поезд прибывает в город-герой Ленинград…

Перрон. Клумба-могилка в конце пути. 23:25 на табло. Монумент, выбросивший руку: «Вот он!»

И лицо на нем было железное.

Внешний осмотр книги

ГОГОЛЬ В ИЗДАНИИ А. Ф. Маркса, том четвертый – «две сцены, выключенные и при первом издании, как замедлявшие течение пьесы». Явление Растаковского… Заинтересовавшись, ищу, остался ли Растаковский где-нибудь в основном тексте; листаю, не нахожу, заскучав, захлопываю. Что такое?..