Малое собрание сочинений - Михаил Александрович Шолохов

нас было полные закрома, и скотина на базу водилась; а в тех смыслах, што жизня получалась пресная, безо всякой утехи. Кишки напхаешь, а сердце глиста точит… Бабы меня жалеют, а мне от ихней жалости ишо хужее. А ить я молодой был и с лица подходимый. Скажу, бывалоча, какой-нибудь: «Заночевать с тобой можно?» – а она в дыбки… Кажной стерьве целого человека подавай, а я половинка. Гребостно им, стал-быть… И вот начал я Польке говорить, штоб пожалела меня, калеку. Добром говорил: «Давай, говорю, жить промеж себя как муж и жена, от людей потаенно, и никто нас не узнает». И просил, и грозил, сулился дом спалить, – нет! Должна бы, как родная сестра, пожалеть, войтить в эту положению, а она кричит в голос и одно совестит меня. А какая ж тут должна быть совесть, раз кругом мне очко, кругом я обиженный… «Ну, – думаю, – добром не хочешь, я тебя и так достигну!» И достиг. Я, может, полгода этот случай караулил и все-таки дождался свово.

Учитель заворочался на печке, приподнял голову и долго глядел на квадратное лобастое лицо хозяина. Тот сидел на лавке, чуть сутулясь, схлебывал с блюдца чай: откусывая сахар, жмурил левый глаз, ощерял плотные желтые слитки зубов и весело шевелил, перебирал култышками ног.

– Глыбкой осенью, птица дикая уж в теплые края подалась, раз так-то истопил я на ночь грубку и нарошно закутал пораньше. В ней ишо синий огонь перескакивал, а я закутал. С умыслом, штоб Пелагия угорела. Она пряла, а я подался на баз. Через короткое время лезу в хату, а Пелагию по хате омороком шибает. Пихнул я ее на кровать, тем часом руки-то ей и связал бечевкой… Ну, а то так нешто я, безногий, справился бы с ней? В память она пришла да как заорет: «Хритоша, што со мной делаешь?» – «Нет, – говорю, – теперя ты не балуйся!» Только ить всю жизнь так не проживешь…

Безногий перебрался на кровать, лег под шубу и заговорил снова, изредка пытаясь заглянуть в опущенные глаза учителя.

– В одном я, понимаешь, прошибся, думал, будет Пелагия со мной жить. Оно не так свершилось. Месяца два бился с ней. Криком кричал, сулил все подворье выжечь, – нет! Как стала на одном, так, проклятая, и закостенела. Настойчивая, подлюка, вся в матерю. Мать у нас такая-то была. Разделились мы. Пелагия часть свою продала и уехала на станцию, а я вот живу. Я как птаха живу, ей-богу! Собой хорошо грамотный, я бы в партию вписался, может, должность какая вышла бы, да вот не знаю, примают туда безногих аль нет? А зараз на безделье баб беременных пользую. На бутылку воды сулемы, вострой водки, пороху, и так пособляет, што от баб отбою нету. В больнице их в пять разов меньше бывает, чем у меня. Я, браток, и письма мастер составлять. Придет жалмерка: «Напиши, Хритоша, мужу в Красную армию, а я тебе маслица либо яичек». Зараз сажусь: «Лети, письмо, возвивайся, никому в руки не давайся. Дайся в руки одному – к примеру – Пете милому моему. Из наших рук в ваши, Петя, теплые ручки поклон…» Я, брат, как возьмусь писать – любова по письмовной прахтике забью. Я мастер их писать! Жалко вот, порядки при советской власти другие пошли. Одному нашему хуторному красноармейцу написал от жены письмо, ей читал, ажник в слезу бабу прошибло, а он мне отписывает: «Ты, дескать, Хритон Степаныч, канительный человек и глупости больше в другой раз не пиши, а объясняй толком, как в хозяйстве и каво стелила лысая корова – быка али телку?» Видишь, куда они, порядки, взыграли? Он хучь и грамотный парень, а безо всякой прахтики… Да ты спишь никак? А?

– Нет, – хрипло ответил учитель.

– Погоди, я тебе ишо одну историю расскажу; люблю погутарить с хорошим человеком. Я тебе расскажу, как я двух девок до смерти залечил. Животы сводил им… Поте-е-ха!

Учитель неожиданно свесил ноги и, дергаясь вихрастой головой, сказал с холодным бешенством:

– Эк сволочной ты человек! Гадина ты!..

Безногий с минуту молчал, пораженный до немоты. Потом, громыхая овчинной шубой, тихо спросил:

– Это как ж, то есть?

Учитель не ответил и лег. Лежал долго. За вьюшкой разбойницки свистал ветер.

Безногий обиженно молчал.

Учителю было душно на холодной печке. Он чувствовал, что по нем ползают мореные вялые вши. Они кусали зло и ненасытно. Полежав с полчаса, он слез с печки и надел полушубок.

– Вот что, – сказал он хрипло, – я пойду.

Безногий выполз в сени его проводить. Учитель долго лапал щеколду. Открыл дверь.

– Погоди. Ты не серчай… Ты это напрасно… – заговорил безногий, подползая к Головину и трогая рукой его колено, – я вспомнил напоследок, хотел спросить, што, ежли подать мне прошение об пенсии, дадут аль нет? Одинокий я кругом, безногий…

Учитель перешагнул порог и молча в темноте махнул рукой. Он быстро зашагал к воротам. В лицо ему, освежая, дул ветер, порывистый и холодный.

1927

Они сражались за Родину

Произведения о Великой Отечественной войне

Они сражались за Родину

Главы из романа

Перед рассветом по широкому суходолу хлынул с юга густой и теплый весенний ветер.

На дорогах отпотели скованные ночными заморозками лужи талой воды. С хрустом стал оседать в оврагах подмерзший за ночь последний, ноздреватый снег. Кренясь под ветром и низко пластаясь над землей, поплыли в черном небе гонимые на север черные паруса туч, и, опережая их медлительное и величавое движение, со свистом, с тугим звоном рассекая крыльями повлажневший воздух, наполняя его сдержанно-радостным гомоном, устремились к местам вечных гнездовий заждавшиеся на полдороге тепла бесчисленные стаи уток, казарок, гусей.

Задолго до восхода солнца старший агроном Черноярской МТС Николай Стрельцов проснулся. Жалобно скрипели оконные ставни. В трубе тонко скулил ветер. Погромыхивал плохо прибитый лист железа на крыше.

Стрельцов долго лежал на спине, закинув руки за голову, бездумно глядя в сумеречную предрассветную синеву, вслушиваясь то в порывистые всплески ветра, бившегося о стену дома, то в ровное, по-детски тихое дыхание спавшей рядом жены.

Вскоре по крыше дробно застучали дождевые капли, ветер немного притих, и стало слышно, как по водосточному желобу с захлебывающимся бульканьем клокочет, журчит вода и мягко и тяжело падает на отсыревшую землю.

Сон не приходил. Стрельцов поднялся, тихо ступая босыми ногами по скрипящим половицам, прошел к столу, зажег лампу, присел выкурить папиросу. Из щелей между небрежно подогнанными половицами тянуло