Летняя королева - Элизабет Чедвик (США)

и что его мысли идут по совершенно иному пути.

– Дочь моя, ты должна пойти на исповедь и помолиться о том, что я сказал, как я просил сделать и твоего мужа. Пусть сегодняшний день станет обновлением брачных обетов с мужем, а не их завершением. – Он протянул руку, чтобы она поцеловала его кольцо. – Я больше не желаю слышать о вашей неразумной просьбе. Ступай и готовься стать невестой своего мужа, и у вас родится сын.

Алиеноре ничего не оставалось делать, как повиноваться и уйти. Она оцепенела, не в силах поверить, что встреча с Евгением закончилась именно так. Возможности обжаловать его решение не было. Теперь она была связана с Людовиком крепче, чем когда-либо.

В ту ночь Алиенора шла босая по коридорам папского дворца в Тускуле, в одной сорочке и накидке, ее правая рука легко покоилась на левом запястье Людовика. Он тоже был босиком и в такой же одежде. Головы обоих венчали золотые короны, которые путешествовали в их багаже с самого начала Крестового похода. Волосы Алиеноры спадали золотой рябью до бедер. Аромат роз и благовоний распространялся от ее одежды и тела при каждом шаге. Людовика тоже вымыли и привели в порядок. Перед ними и за ними хор пел хвалу Господу, а прислужники рассыпали по полу лепестки роз из дворцовых садов.

Наконец они подошли к полированной дубовой двери, украшенной коваными изгибами и завитками. Церемониймейстер торжественно постучал в нее посохом из черного дерева и, по команде изнутри, повернул задвижку и ввел их в спальню, залитую ослепительным светом и сиявшую яркими красками. Это немного напомнило Алиеноре витражное великолепие Сен-Дени, потому что и здесь она почувствовала себя как в реликварии. Во всем ощущалась святость, и ее охватили трепет и неуверенность.

Папа Евгений ждал их, стоя перед кроватью, как перед алтарем. Его маленькая тщедушная фигура утопала в белом одеянии, сверкавшем вышивкой из серебра и золота. В правой руке он держал посох, на котором возвышался напрестольный золотой крест, покрытый драгоценными камнями. По бокам от него замерли два епископа: один держал в руках серебряный сосуд со святой водой, а другой с флаконом масла. Аромат ладана пронизывал все вокруг, но особенно – кровать, которая была украшена белыми и золотыми цветами, в тон папским одеждам. Свечи и лампы горели в каждой нише, источая сладкие ароматы пчелиного воска и благовонного масла, наполняя комнату теплом. На лбу Евгения бусинками горного хрусталя блестели капли пота.

– Дети мои, – сказал он, приветственно раскрывая руки. Его глаза блестели и светились добротой. – Настали минуты обновления, минуты надежды и зачатия, одобренного Богом. Я освятил ложе, на которое вы взойдете сегодня как муж и жена, а теперь я благословляю вас, и да одарит вас Господь мальчиком, наследником для Франции.

Евгений велел им преклонить колени, и Алиенора почувствовала, как его дрожащий палец помазал крест на ее лбу святым маслом, пока он произносил слова благословения.

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа да совершится это, – произнес он.

Священнослужители покинули зал торжественной процессией, распевая на ходу, размахивая кадилами, оставляя за собой шлейфы небесного аромата ладанной смолы.

Алиенора и Людовик стояли друг перед другом, два незнакомца, как когда-то, в первую брачную ночь, и все же между ними было столько лет, как в отравленной чаше, в которой собрались обиды, предательство, вероломство и жестокость. Евгений хотел, чтобы они начали все сначала, но Алиенора знала, что эта надежда напрасна. Она снова ступала на неверный путь. Первая ночь после свадьбы привела ее к браку, который вскоре стал невыносим. Разве может получиться лучше на этот раз? Она знала, чего ожидать, и от этого становилось только хуже.

Людовик обнял ее и поцеловал масляный крест на ее лбу.

– Если такова воля Божья, то наш долг – следовать тому, что должно быть сделано, – мрачно проговорил он. – Папа прав. Мы должны отбросить наши личные желания и быть королем и королевой.

Когда Алиенора легла на огромную освященную кровать с бесценным балдахином и благоухающими простынями, еще влажными от святой воды, ей показалось, что не только ее сердце, но и все тело разрывается на части. Как это могло произойти, если сегодня утром она ожидала, что брак аннулируют? Она почти не замечала Людовика, но его это только возбуждало, потому что неподвижная жена – это послушная жена, и, насколько он понимал, она повиновалась полученному от папы совету и подчинялась воле Божией.

Физическая близость показалась Алиеноре даже не слишком неприятной. Людовик полностью погрузился в свою роль, и, поскольку не может быть большего одобрения для брачного ложа, чем личный совет папы, ему не составило труда исполнить свой долг со всей почтительностью к окружающей обстановке и таинству момента. Потом он перевернулся на спину, положив руки на подушки за головой, и с легкой улыбкой на губах устремил взгляд на окна.

– У нас будет наследник, – сказал он, – и тогда все изменится, вот увидишь.

Алиенора в этом сомневалась. Даже если она родит в этом браке сына, те же придворные создадут те же проблемы и отодвинут ее на второй план. Она не могла представить, что Людовик будет регулярно посещать ее в постели. Может быть, недолго, пока увещевания папы еще свежи в памяти, но она хорошо его знала. Как только очарование начнет таять, он вернется к другим своим склонностям.

Больше всего ей нужна была свобода, но на нее снова надели цепи.

35

Париж, декабрь 1150 года

Алиенора не помнила такой лютой холодной зимы. Крепкие морозы начались в конце ноября, а через две недели выпал снег. Хотя самый короткий день миновал, не было никаких признаков оттепели, и рассвет по-прежнему наступал поздно, а сумерки – рано. Подступила и нужда. Очередь за милостыней у ворот аббатства становилась все длиннее, поскольку запасы продовольствия сокращались и дорожали. Бедняки голодали и замерзали. Сена замерзла, и речная торговля прекратилась. Припасы везли на санях, и приходилось растапливать лед, чтобы получить воду для приготовления пищи. Цена на хворост выросла так сильно, что уже немногие могли позволить себе разводить огонь.

Алиенора, как и Людовик, раздавала милостыню нуждающимся и навещала больных. Тяготы подданных ее тревожили, но у каждого своя участь в жизни, как и у нее. Она делала для них все, что могла.

Под неумолимой, яркой луной она гуляла с Петрониллой в зимних сумерках по замерзшим дворцовым садам. Ее тяжелый плащ был подшит горностаем, а обувь выстелена овечьей шерстью. Петронилла несла горячий