Рыцари Дикого поля - Богдан Сушинский

— Столица чего? Созданной вами империи Дикого поля?

— Что вы! Никогда не помышлял. Имел в виду Великую Тавриду от Днепра до Дуная.

Хмельницкому интересно было бы видеть, как отреагирует на этот намек Карадаг-бей, но командующий войсками Перекопа упредил его ответ.

— Так что же все-таки ведет вас в Крым, полковник? — он спросил это по-татарски, очевидно, рассчитывая, что тайный советник хана переведет его слова. — И давно ли вы пришли на Сечь? До сих пор мы не слышали о таком атамане Сечи — Хмельницком, хотя нам известно обо всем, что там происходит.

И был не столько удивлен, сколько озадачен, услышав, что Хмельницкий спокойно заговорил по-татарски.

— Я всегда считал, что благополучие наших народов зависит от того, насколько прочно будут стоять стены Перекопа и валы Сечи. Зачем воевать между собой, если самими небесами нам предначертано помогать друг другу в борьбе против более грозных врагов?

— Тогда кто же вас послал решать судьбы этого мира? — обвел руками вокруг себя Сулейман-бей.

— Казаки.

— Посылает повелитель, а воины только повинуются. Кто сейчас является повелителем казаков?

— На Сечи считают, что теперь таким повелителем всех казаков являюсь я, — вскинул подбородок Хмельницкий.

Прежде чем что-либо ответить, седобородый командующий медленно, величественно повернул лицо в сторону Карадаг-бея: «Неужели?» На что будущий правитель Великой Тавриды утвердительно кивнул.

— Странно, — пальцами расчесал свою густую бороду Сулейман-бей. — До сих пор я считал, что правители способны договориться только о том, что сумели решить своими саблями их воины. И не помню, чтобы когда-нибудь правители прибывали сюда раньше воинов.

— Когда я решу навестить ваш благословенный край во второй раз, уважаемый Сулейман-бей, то, несомненно, учту традиции Перекопа, — заверил его Хмельницкий, в столь же высокомерной форме, что и прежде.

По части высокомерия он сейчас явно переигрывал, прекрасно понимая при этом, что в восприятии татарских чиновников высокое положение неотделимо от не менее высокого мнения о себе.

Сулейман-бей вновь поскреб бороду толстыми узловатыми пальцами и подозрительно осмотрел небольшой эскорт Хмельницкого. Перехватив этот взгляд, полковник понял, что лучше было бы, если бы с командующим войсками Перекопа они расстались до этого обещания. Вмиг помрачневший взгляд Карадаг-бея тут же подтвердил его худшие опасения.

* * *

Заезжий двор, в котором им предписано было расположиться, содержался каким-то стариком-турком, некогда служившим офицером очаковского гарнизона. Возможно, поэтому его мрачная, частью выложенная из камня, частью из самана гостиница напоминала восточную цитадель, выдержавшую длительную осаду.

Перекоп-Шайтан и Корфат сразу же куда-то исчезли. Как исчезли и остальные обители заезжего двора. В то же время у массивных, поистине крепостных ворот появились два стражника в кожаных шлемах и кольчугах.

— Мы арестованы, полковник, — доложил Савур. Он попытался выйти за ворота, но был остановлен стражниками и возвращен в здание.

— Хочется думать, что это еще не арест, — как можно спокойнее предположил Хмельницкий. — Но что-то близкое к нему. Одно ясно: торг за наши головы начался. Возможно, пока что местных мурз сдерживает только страх перед гневом хана, который вряд ли простит убийство послов, направлявшихся к нему с дарами.

— Но ведь вы же спасли сына Тугай-бея. Неужели правитель Перекопа забыл об этом?

— Вспоминают, как и забывают, о подобных услугах только тогда, когда это выгодно.

— Зато нас, наверное, отстаивает Карадаг-бей, — с явной надеждой в голосе предположил Савур.

Этот казарлюга был неплохо обучен грамоте и даже успел полтора года проучиться в Киевской братской школе, откуда, как он сам объяснял, был изгнан за свой необузданный нрав и непомерно тяжелые кулаки. Теперь Хмельницкий мог засвидетельствовать: тем и другим Бог его не обидел. И если полковник решился взять его в адъютанты и телохранители, то лишь потому, что время от времени находил в нем знающего собеседника, с которым можно было поговорить о книгах, истории Руси-Украины, о вновь разгорающейся полемике между православными и католическими церквами.

— Не знаю, отстаивает ли, — усомнился Хмельницкий. — Но будем надеяться, что хотя бы не заинтересован в нашей гибели. Иногда это тоже оценивается на вес головы.

Полковника и его сына разместили в комнатке на первом этаже. Всех остальных — на втором. Окна везде были зарешечены, а сами комнаты больше напоминали тюремные камеры, нежели обычные номера заезжего двора. По совету Савура полковник сразу же поднялся к ним. Решили, что ночевать будут вместе, забаррикадировавшись. И если уж так случится, то вместе примут бой.

— Нечего ждать нападения. Как только стемнеет, нужно бежать, — не согласился с общим решением Седлаш. — Савур, ну-ка возьмись за эти прутья. Да ты с первого удара способен вышибить их, изогнешь голыми руками. А, вырвавшись отсюда, мы окажемся на стене. Лошадей раздобудем.

— Убегать нужно будет в сторону Днепра. А мне нужен Бахчисарай, — возразил Хмельницкий. — Поэтому рисковать станем до конца, полагаясь на волю божью и собственную судьбу.

Савур в полемику не встревал. Ухватившись за решетки, он рванул их так, что чуть было не выломал вместе с большим куском глинобитной стены. Полковник едва успел сдержать его.

Савур и Седлаш были в чем-то похожи между собой. Но если Седлаш мгновенно вспыхивал, горячился, сыпал словесами, то Савур закипал молча, холодной лютью, и взрывался яростной ненавистью. Без слов, без угроз, но и без пощады.

Поначалу, когда вместе с Орданем и другими крестьянами, Савур только-только присоединился к нему, Хмельницкий воспринял новобранца как обычного деревенского парня, убежавшего от своего помещика. Но уже в первые дни своего появления на Сечи Савур, сын реестрового хорунжего, начал удивлять казаков не только своей ученостью, но и закалкой. В лютый мороз он ходил оголенным по пояс и даже купался в полынье. Целыми часами мог просиживать на холодном днепровском ветру почти раздетым, да еще навесив на шею странное ожерелье из связанных веревками увесистых камней.

Весило такое «ожерелье» не меньше двух пудов, однако Савура, этого черноволосого сивра [41], родом откуда-то из Черниговщины, это не смущало. Когда он не был занят по службе, мог полдня проходить с этим ожерельем, совершая каждый час по двадцать низких поклонов, чтобы накачать свою и без того буйволиную шею.

Приближая его к себе, Хмельницкий загорелся идеей создать особую сотню, в которой были бы собраны казаки и повстанцы какого-то необычного воинского таланта, физической силы и храбрости. Эта сотня могла бы стать его «императорской гвардией», среди казаков которой он со временем подыскивал бы людей на должности полковников, сотников, атаманов отдельных повстанческих отрядов, способных действовать самостоятельно, признавая при этом верховенство гетмана Украины.