Московский процесс (Часть 2) - Владимир Буковский

Однако, скажут мне, не все ж такие. Вот, к примеру, «железная леди» неужто и она не лучше? Не может быть, чтобы и она тоже примирилась, капитулировала перед коммунизмом: совсем это не согласуется с ее образом. И правда, не согласуется. Вопрос этот мучил и меня все семь лет перестройки и даже после нее. Попытки с ней спорить, что-то объяснять были, однако, совершенно бессмысленны: она просто отказывалась слушать. А при упоминании имени Горбачева, лишь произносила, гордо вскинув голову, как сказала бы мать о своем дитяти:

— Разве он не изумителен?

И тут же прекращала разговор. Но я не унимался, и при каждой новой встрече опять возвращался к больной теме. Для меня это стало чем-то вроде идеи-фикс. Наконец уже в 1992 году, копаясь в архивах ЦК в Москве, я случайно набрел на документ 1984 года о предоставлении советской помощи бастующим английским шахтерам. Нового в нем было мало — и так все знали, что СССР перевел им в критический момент забастовки миллион долларов. Точнее, сам факт и тогда был известен, но считалось, что помощь оказывают советские профсоюзы своим братьям по классу. Теперь же, просматривая документ, я мог убедиться, что решение, конечно, принимал ЦК, а в числе подписавших его был, разумеется, и Горбачев — тогдашний второй секретарь ЦК, без подписи которого ни одно решение принято быть не могло.

Естественно, возвратясь в Лондон, я поспешил к Тэтчер, предвкушая эффект. Зная, как важна была для нее забастовка шахтеров 1984 года, из-за которой вполне могло пасть ее правительство, я и не сомневался, что наконец попал в точку. Действительно, увидев подпись своего друга, она побледнела:

— Когда это подписано? — потребовала она. Я указал на число.

— Это даже хуже, — сказала она тихо. — Я спрашивала его об этом как раз в то время, и он сказал, что ничего об этом не знает. То был мой долгожданный миг торжества:

— Трудность «делать бизнес» с коммунистами в том и заключается, что у них есть отвратительная привычка врать прямо в глаза, — произнес я медленно и отчетливо, смакуя каждое слово.

Настала долгая пауза. Пожалуй, слишком долгая.

— I am not naive, you know… (Я, вы знаете, не наивна…) Так в готовившейся тогда к печати книге ее мемуаров, в соответствующем месте, появилась загадочная сноска:

«В действительности я с тех пор видела документальное свидетельство того, что он (Горбачев) все прекрасно знал и был среди тех, кто принял решение о деньгах».

10. Союзники

Боюсь, однако, годы «перестройки» лишь обнажили всегда существовавшее различие в оценке коммунизма между здешними консерваторами и нами выходцами из коммунистических стран, хлебнувшими «реального социализма». Если, скажем, для меня коммунизм был и остался абсолютным злом, хуже которого уже ничего быть не может, для них он был одной из проблем, и даже не обязательно самой важной. Более того, думаю, они никогда не поняли универсальности этого зла, его интернациональной природы, а стало быть, и всеобщей опасности. Где-то в глубине души большинство из них склонялось к тому, что эта болезнь не страшна «цивилизованным» народам, а те, кто заболел ею, каким-то образом того «заслужили». Вроде как в старину проказа считалась Божьим наказанием за грехи. Например, чрезвычайно распространенным именно среди консерваторов был миф о том, что коммунизм в России есть всего лишь последствие (или разновидность) сугубо российского деспотизма.

«Ответ на многие загадки поведения Советов дают не звезды, но русские цари Их прах покоится в кремлевских усыпальницах, но их дух витает в кремлевских залах», — пишет, например, бывший президент США Ричард Никсон. А если это так, почему же и не начать «детант»? Россию не изменишь — такая уж она по воле истории, а надеяться остается только на появление на московском троне «просвещенного монарха».

Или вот наш любимый консервативный мыслитель величиной в один «бейкер» объясняет бестолковым европейцам в 1991 году:

«По иронии судьбы, ограниченный европейский национализм XIX века породил также и иную, совершенно отличную от него идеологию рационализма и универсализма, которая тоже преодолела границы одного государства: марксизм. В Советском Союзе большевики объединили эту идеологию со славянофильством, которое само по себе было реакцией на западные ценности, объявленные чуждыми».

Где уж он нашел славянофильство у большевиков, можно только гадать, но зато он твердо знает, в чем противоядие:

«Я считаю, что трансатлантические связи олицетворяют собой некие универсальные идеалы просвещения».

Оставим в стороне эти безграмотные экскурсы в историю — что делать, если так «просветили» нашего мыслителя с его приятелем Джорджем Бушем где-нибудь в Йельском университете, в «землячестве», к которому они принадлежали в студенческие годы. Важно другое: коль скоро они те понимают, что марксизм и проистек из «идеалов Просвещения», они не видят, и в чем его опасность. Марксизм без «славянофильского» искажения становится…(пропуск нескольких слов, оборвана страница — прим. OCRщика)… «нового мирового порядка» — зачем с ним бороться?

Любопытно, что в этом они вполне сходятся с европейскими меньшевиками, для которых миф о хорошем социализме и плохой России, его якобы исказившей, всегда служил самооправданием. (Непонятно только, зачем же они столь упорно поддерживали это «искажение» все 74 года его существования?) Но если для них это было всего лишь удобной ложью, консерваторы повторяют ее, даже не сознавая, что тогда им остается узаконить социалистический эксперимент у себя дома. Европейские консерваторы в этом смысле были никак не лучше Никсона с Бейкером: для них коммунизм никогда не был наднациональным злом, а наша борьба с ним так и не стала общей борьбой. Чего стоила одна только вечная путаница «русского» и «советского», т. е. смешение режима и народа, палача и жертвы. Доходило до нелепостей: получалось, что «русские оккупировали Афганистан», а «советский ученый Сахаров» этим недоволен. Скажете, это всего лишь лингвистическое недоразумение, неграмотность? Не знаю. Настоящие соратники более аккуратны в таких вопросах, как то, воюют они с твоим народом или с поработившим его режимом. Тем более, что с режимом-то как раз они воевать не рвались. Помню, бывший премьер-министр Гарольд Макмиллан сказал мне однажды:

«Не наша забота пытаться изменить советскую систему. Это — дело самих русских. Наша обязанность — договориться с ними поддерживать равновесие в мире»

Но ведь ту же мудрость повторила и Маргарет Тэтчер в своем интервью, когда поведала миру, что может «делать бизнес» с Горбачевым. «Мы не будем стремиться менять их, они не будут менять нас», — сказала она тогда. Помню, я отвечал ей на это в журнале «Сервей»:

«Что за прелестная основа для „конструктивных взаимоотношений“! Обычный бизнес, вы им — кредиты и технологии, а они вам взамен твердую валюту (…) за счет подрыва экономики. Вы им строите завод, производящий грузовики, а они пошлют эти грузовики, наполненные своими солдатами, в Афганистан. Не старайтесь их изменить — они вас так или иначе изменят. В этом-то и состоит суть экономических реформ, за которые так ратует товарищ Горбачев: Запад строит советскую экономику, а они между тем строят коммунизм во всем мире».

Читатель может оценить мое злорадство, когда через семь лет я нашел вышеупомянутый документ о советской помощи бастующим британским шахтерам.

Словом, наш союз с западными антикоммунистами никогда не был равным, в тяжелые для них времена «холодной войны» или «детанта» 70-х мы объединялись, а в тяжелые для нас времена «перестройки» они о нас и не вспомнили. Да и во времена альянса у нас не было полного взаимопонимания: слишком узко толковали они советскую угрозу, видя в основном лишь ее военный аспект. Но тот факт, что в войне идей вооружение имеет лишь психологическое значение, а сама эта война не имеет ни фронта, ни тыла, — остался за пределами их понимания. Не случайно, добившись банкротства СССР к 1986 году, они успокоились, так и не доведя дела до конца: как только СССР перестал представлять угрозу миру, он перестал их интересовать. Дальнейшая судьба сотен миллионов людей их не интересовала, видимо, в силу уже упомянутого высокомерия (если не сказать шовинизма), предполагавшего наличие мистической вины народов, коммунизмом «наказанных».

Соответственно, наши разногласия, хоть и приглушенные наличием общего врага, стали проявляться почти немедленно: уже к концу 70-х, когда мир убедился, что СССР не собирается соблюдать требования Хельсинских соглашений по правам человека, наши позиции разошлись. Мы считали, что единственной адекватной реакцией на аресты членов Хельсинских групп должна быть денонсация Хельсинских соглашений или хотя бы угроза денонсации — при ультимативном требовании освободить арестованных. Запад же был склонен сделать вид, что ничего существенного не произошло, и «продолжать хельсинский процесс» как ни в чем не бывало. Эту позицию еще можно было понять, пока в большинстве западных стран у власти оставались левые партии, но ведь она не изменилась и к началу 80-х, когда произошел резкий сдвиг вправо. Даже администрация Рейгана не решилась трогать этот вопрос, хотя многие влиятельные деятели республиканцев, находясь в оппозиции, открыто разделяли нашу точку зрения.