Иисус глазами очевидцев Первые дни христианства: живые голоса свидетелей - Ричард Бокэм

Если верно, что мы не можем ни говорить, ни писать, не впадая при этом в определенный тип выражения, который можно классифицировать и узнать в нем определенную форму — сколь ошибочно утверждать, что поскольку евангельский материал можно классифицировать согласно различным формам, это верный знак его долгих странствий из уст в уста[918].

Сосредоточившись на «анекдоте» (которому Глассон дает очень широкое определение) как форме многих евангельских рассказов, Глассон показывает, что «редукция» таких рассказов к голой сути, исключение маловажных деталей — именно то, чего следует ожидать, и долгое развитие в процессе устной передачи для этого совершенно не требуется. На примере апофтегмы или «истории афоризма», основной интерес которой составляет какое–либо яркое речение Иисуса, Глассон показывает, что такая «редукция» постоянно происходит при пересказе этих историй и в наши дни:

Очень часто и в наше время первый «слушатель» затем сводит историю к ее голой сути; часто случается и так (и это для нас еще важнее), что человек, записывающий историю, сокращает ее, чтобы уменьшить объем текста. Очевидно, ни в том, ни в другом случае о влиянии потребностей общины или о долгом периоде устной передачи речь не идет[919].

Он приводит пример:

В моем распоряжении имеется письмо от знаменитого дирижера сэра Адриана Боулта, где он рассказывает анекдот или, так сказать, историю афоризма из собственного опыта. Начинается она так: «На одной моей репетиции духовик, известный любовью к выпивке, вдруг закашлялся…» Здесь нет нужды пересказывать историю полностью. Она состоит всего лишь из четырех фраз: стоит отметить, что в ней нет ни даты, ни указаний на место происшествия, ни имени духовика, ни названия репетируемой пьесы, ни даже уточнения, на каком именно духовом инструменте он играл — и не потому, что все эти детали постепенно стерлись в течение многих лет устной передачи, но потому, что они неважны для сути рассказа… Однако сэр Адриан рассказывает случай, при котором присутствовал и в котором принимал участие[920].

Аргументация Глассона от повседневного опыта важна и ценна, поскольку ученые, рассуждая о технических подробностях классификации евангельских форм, зачастую отрываются от почвы. Однако ей можно придать больше веса, обратившись к психологическим исследованиям событийной памяти, уже нами рассмотренным. Структурирование историй согласно «формам» происходит еще до того, как очевидец рассказывает свою историю в первый раз. В дальнейшем, в ходе нескольких первых пересказов, форма совершенствуется и приобретает завершенность. Этот быстрый процесс происходит, когда историю несколько раз передает один человек (в социальном контексте). Описывая формы, совершенно нет необходимости постулировать долгий процесс «безличной» (термин Найнхема) передачи традиции в общине. Уже в первых пересказах истории самим очевидцем проводится различие между чертами, существенными для истории и ее смысла, — и несущественными деталями, которые могут служить для украшения истории, но могут быть и опущены без особого для нее ущерба. Однако все пересказы очевидца или кого–то другого должны сохранять суть истории — то есть тот смысл, который они усмотрели в произошедшем событии.

Критики форм никогда всерьез не задавались вопросом, откуда взялись формы: порой из их трудов можно вынести впечатление, что формы возникают в ходе развития традиции в общине — однако тут же они приводят параллели из античной классики или из фольклора разных народов. Психологическое понятие «схемы» позволяет поднять вопрос, до какой степени в Евангелиях используются кросс–культурные сюжетные сценарии, возникающие всюду, где люди рассказывают истории, и более или менее присущие самой природе сюжетного рассказа, или же иные, более специфичные и культурно обусловленные сценарии. Желая прояснить, могут ли относительно стереотипные формы евангельских преданий вести свое начало от самых первых рассказчиков, очевидцев, необходимо также исследовать формы, используемые при пересказе воспоминаний в известной античной классике. Смерть парадигмы критики форм, медленно умиравшей на протяжении нескольких десятилетий, должна дать ученым–новозаветникам свободу исследования нарративных форм по намеченным нами направлениям.

Особенности интерпретации евангельских событий

В разделе «Факт и его значение, прошлое и настоящее» мы показали, что событийная память имеет два «полюса»: объективность события — и представления вспоминающего о его значении. Без восприятия значения (например, причинно–следственной связи происходящих явлений) едва ли возможно формирование связных воспоминаний, о которых можно рассказать; однако в то же время опыт показывает, что воспоминания представляют собой именно рассказы о прошлом, объективно имевшем место в реальности, и поддаются далеко не любой интерпретации. В зависимости от того, для каких целей используется воспоминание, человек может более или менее внимательно следить за точностью изложения; однако любое воспоминание так или иначе связано с реальным прошлым. Интерпретация воспоминания может меняться по различным причинам — следовательно, можно сказать, что меняется и само воспоминание — однако в этих переменах не следует (как часто поступают исследователи Евангелий) видеть процесс, в начале которого стоят «объективные факты», факты как они есть, без всяких истолкований — а затем истолкование уводит нас все дальше и дальше от объективной фактологической точности. Процесс интерпретации, который может длиться в сознании самого очевидца и за пределами первых пересказов — это не что иное, как поиск интерпретации, адекватной запомнившимся событиям. Информация и интерпретация взаимосвязаны, и интерпретация изменяется в направлении максимального соответствовия информации.

Часто приходится слышать, что евангельские повествования писались в свете их окончания, что Иисус, о котором в них идет речь — это воскресший и вознесшийся Господь христианской общины. Несомненно, это правда: однако вопрос, как именно интерпретировалось прошлое в свете дальнейших событий и переживаний, как в рассказах очевидцев и в устной традиции, так и в работе евангелистов — требует намного более подробного рассмотрения, чем мы можем здесь предложить. Скажем только, что прямое отношение к этому процессу имеют те четыре фактора, которые назвал ответственными за стабильность или изменчивость традиции Джон Робинсон. Особенно важна здесь категория «отсроченного значения», предполагающая, что как новая информация, полученная позже, так и новые размышления и догадки, могут, не отрицая первоначального смысла события, расширить его и углубить. Таким же образом события, вначале загадочные или не совсем понятные, могут со временем проясниться.

Важным фактором, побуждающим первых христиан усматривать отсроченное значение во многих событиях, в том числе и в тех, где участвовали они сами, становилось изучение Писания после того, как благодаря воскресению и вознесению Иисуса его последователи поняли, кем он был и какую роль играл в деле Божьем, уже предсказанном и описанном пророками. Совершенно явно говорится об этом в Евангелии от Иоанна:

Иисус же, найдя молодого осла, сел на него, как написано:

Не бойся, дщерь Сионова!

Се Царь твой грядет, сидя на молодом осле

[Зах 9:9].

Ученики Его сперва не поняли этого; но, когда прославился Иисус, тогда вспомнили, что так было о Нем написано, и это сделали Ему

(Ин 12:14–16; ср. также 2:22; 7:37–39; 20:9).

Помимо таких ссылок на новое понимание отдельных мест из Писания, «озарившее» учеников лишь после воскресения Иисуса, в этом Евангелии можно найти и другие открытые указания на то, что истинное значение событий служения Иисуса было (и могло быть) понято лишь в ретроспективе. Омывая ноги ученикам, Иисус говорит: «Что я делаю, ты теперь не знаешь, но уразумеешь после» (13:7; 16:25). Поразительно, что эти открытые указания на «отсроченное значение» можно найти в том самом Евангелии, в котором столь часто находят полное преображение еще–земного Иисуса славой его вознесения.

Не случайно мотив непонимания у Иоанна особенно четко выражен в теме крестной смерти Иисуса (например, 2:19–20; 8:21–28; 12:27–33; 13:26–30). Изначально непонятный смысл именно такого конца жизни отражается и в предсказаниях о Страстях, и в ярко выраженной негативной реакции учеников на эти предсказания у синоптиков (Мк 8:31–33; 9:9–10, 31–32). Воспоминания о Страстях и смерти Иисуса должны были отчетливо отпечататься в памяти учеников, как бы бросая им вызов своей трагической бессмысленностью — даже после Воскресения. Потребовались истолкования в свете Писания, которые мы находим в Евангелиях, чтобы сделать эти воспоминания хотя бы терпимыми — но также, неожиданно, и полными неисчерпаемой глубины смыслов.