Два брата - Бен Элтон

Отто подсел на постамент Рапунцель. Через тропу им улыбалась Белоснежка.

Вдвоем

Берлин, 1945 г.

Дагмар хорошо выспалась. Потянулась, зевнула, помечтала о ванне, но драгоценной воды хватало лишь на питье.

На дождевой воде, собранной в жестяную банку, заварила травяной чай. Как ни странно, газовая плита работала. Кое-какие ошметки городского хозяйства функционировали до самого конца. Но поди угадай, какие именно. Дагмар залила чайник кипятком, и тут хлопнула входная дверь.

Дагмар в ужасе замерла. Ну вот, все кончено. Гестапо. Ее расстреляют или превратят в Стеллу Кюблер. «Отраву», что живет предательством и убийством.

Но то была не полиция.

Зильке.

Дагмар вновь окатило страхом. Наверняка Зильке знает о предательстве. Следом заявятся ее дружки с ножами и дубинками. Коммунисты не ведают жалости.

Но Зильке бросилась обниматься.

— Нас взяли, — бормотала она. — Слава богу, что ты ушла! А я-то тебя отговаривала!

— Что случилось? Я гуляла, потом торчала в убежище. Вернулась — тебя нет.

— О нас как-то пронюхали. Я знала, что этим кончится. За все годы взяли столько наших.

— Но ты опять на свободе?

С волос Зильке сыпалась труха, одежда ее была в известке. Дагмар догадывалась, что произошло, но решила дождаться рассказа.

— Англичане выручили. — Зильке усмехнулась и сплюнула песок, хрустевший на зубах. — Королевские военно-воздушные силы.

«Конечно, ты бы хотела, чтоб это были русские», — про себя съязвила Дагмар.

— Полицейский участок разбомбило, за меня даже не успели взяться. Спасло, что посадили в отдельную камеру. Всех мужиков убило, а меня нет. Не знаю, что стало с гестаповцами. Может, их тоже накрыло, может, сиганули в убежище, не знаю. Меня оглушило, а когда очнулась — я одна, вокруг куча трупов. Никаких спасателей. Может, позже подъехали, но вряд ли. Короче, я не стала никого дожидаться. Выбралась из развалин и бегом домой. Тут у меня кое-что припрятано. Скоро понадобится.

— Наверняка квартиру обшарили, когда вас брали, — сказала Дагмар. — Думаешь, что-то осталось?

Зильке прошла в кухоньку, выключила газ и отодвинула плиту от стены. Из неоштукатуренной стены вынула кирпич, за которым открылся тайник с какими-то бумагами и книжицей.

— Документы «Капеллы», — объяснила она. — Надо куда-нибудь перепрятать.

— Погоди, Зилк. Выпей чаю.

— Гестапо может нагрянуть.

Дагмар глянула на часы. Время шло к полудню.

— Вряд ли. Наверное, их убило. Или угомонились наконец.

Зильке села к столу. Выпили чаю, перекусили, поговорили.

Гестапо не появилось.

Зильке решила вздремнуть.

— А то голова кружится, — сказала она и ушла к себе.

Дагмар осталась в кухне. Задумалась.

Зильке забрали в тот же полицейский участок? Вполне вероятно. Если так, то налет, возможно, уничтожил и протокол допроса, в котором она, Дагмар, выдала «Красную капеллу».

Возможно. Но не точно.

Она не знает, в каком участке ее держали. Туда и обратно везли в глухом фургоне. Значит, есть немалая вероятность, что где-то существует полицейский протокол, в котором четко зафиксировано: в конце войны Дагмар Фишер была арестована и выдала коммунистическую ячейку.

А русские на подходе.

Что делать? — думала Дагмар.

Время перевалило за полдень.

Тень ее переползла с пола на стену.

Вошла Зильке. Недоуменно огляделась.

Наверное, ее разбудил странный шум. Не похожий на все иные шумы, каких за последние годы наслушался город. Басовитый лязгающий рокот.

Девушки выглянули в окно и увидели нечто новое, вполне под стать новому шуму. Русский танк.

От радости Зильке истошно завопила.

— Они пришли! — Она сграбастала Дагмар и закружила ее по комнате. — Конец! Мы свободны!

В саду невинности

Берлин, 1956 г.

— Бедная Зильке. — Голос Дагмар был безжизненно тускл, взгляд потух. — Она так обрадовалась этому танку. От счастья плясала. Вместо флага в окно вывесила красное одеяло и кричала солдатам. С этого чертова флага все и началось. Женщины, кому хватило мозгов, схоронились в подвалах, забаррикадировались на чердаках, а дура Зильке сама зазывала этих тварей. Милости просим, ребята. Тут две молодые бабы.

Дагмар подошла к питьевому фонтанчику и припала к струе. От долгого рассказа пересохло в горле.

Отто вспомнил о своей фляжке. Оба сделали по глотку. Дагмар передернуло — то ли от спиртного, то ли от воспоминаний.

— Все рассказы о том, что в Берлине сорок пятого творили с немками, — чистая правда. И даже не вся правда. — Дагмар осипла. — Насиловали всех. Русские солдаты охотились за женщинами, как нацисты — за евреями. Вышибали двери, ослепляли фонариками, рыскали по укромным уголкам. Если не находили девушек, насиловали их матерей. Мы с Зильке были среди первых жертв. Вместе через это прошли. Сестры по несчастью. Солдаты, которым она махала, ошалели от своей удачи. Сразу две девицы, отличная квартира с кроватями и все такое. Готовый гарем — одна блондинка, другая брюнетка. Как сказали бы ваши американские друзья, мы закрыли все бейсбольные базы.

Она безуспешно попыталась усмехнуться. Снова глотнула из фляжки. Закашлялась, но решимость вернулась. Дагмар продолжила рассказ:

— В чудесной квартире, купленной Паулем, мы стали наложницами. С нами делали что хотели, а когда надоедало, за водку и табак сдавали в пользование другим солдатам. Русские устроились по-домашнему. Повоюют — и обратно к своим рабыням. Драли обеих. Иногда прямо в одной комнате, иногда в разных. Наверное, в чем-то Зильке было хуже, чем мне. Она распрощалась с иллюзией. Для нее-то эти солдаты были светлой надеждой. Будущей жизнью. Она распахнула им двери, а они ввалились и стали срывать с нее одежду. С меня тоже. С ходу. Зильке пыталась показать им свой партбилет. Но они не понимали немецкого, и потом, им было плевать. И на шифровки и справки о членстве в «Красной капелле», что хранились за газовой плитой, — тоже. Оголодавшие мужики хотели бабьего мяса и больше ничего. Если б ей удалось вырваться из квартиры, отыскать офицера или кого-нибудь, кто понимал по-немецки, может, и обошлось бы. Говорят, среди них встречались приличные люди. Но ловушка захлопнулась.

— Ты сказала, что ты еврейка?

— Попыталась, но либо им было все равно, либо не поверили. Все евреи, которых они видели, смахивали на скелеты.

Отто открыл чемоданчик и достал третью пачку сигарет. Неужели они выкурили каждый по пачке?

— Чем все кончилось? — спросил он.

— Потом они обленились и перестали нас связывать. Мы стали им вроде как жены. Военно-полевые, конечно, но все-таки жены. Они приносили нам шоколад, один даже поставил в вазу бумажные цветы — сам смастерил. Однако потом отложил цветную бумагу и ножницы и завалил меня в койку — подошла его очередь. Понимаешь, они считали нас своим трофеем. Мол, после всего, что немцы натворили в России, мы не вправе жаловаться. Однажды Зильке не выдержала. Пьяный солдат уснул прямо на ней и храпел ей в лицо. От них всегда жутко воняло. Луком и гнилыми зубами. Зильке вылезла из-под него, подкралась к стулу, на который он бросил ремень, и взяла его пистолет. Другой отрубившийся русский лежал рядом со мной. Зильке оделась. Так и стоит перед глазами: лунный свет, белое тело в черных синяках — был там один любитель тискать грудь. Я не знала, что она задумала, а Зильке глядела на меня, приложив палец к губам. Но так ничего и не вышло. Ввалились еще двое русских, совсем мальчишки, которым не терпелось получить свое. Дуреха наставила на них пистолет, но не смогла спустить курок. Она всегда была доброй девочкой. И те ее пристрелили. На месте. Не знаю, что они сделали с трупом. Наверное, просто выкинули. Весь Берлин был завален мертвецами. Вот так нашла свой конец Зильке Краузе, благородный член-основатель Субботнего клуба.

Отто хотел что-нибудь сказать, но не нашел подходящих слов. В утешение предложил очередную сигарету.

— Ей бы чуть-чуть потерпеть, — вздохнула Дагмар. — Через пару дней все закончилось. Правда, мне было тяжко: отрабатывала за двоих. А потом солдаты исчезли. Просто ушли и не вернулись. Видимо, Москва решила, что хорошего помаленьку, и прислала НКВД восстанавливать дисциплину. Ты не поверишь, но солдаты оставили мне продуктовый паек и бутылку водки. Вознаграждение, так сказать. Видно, решили, этого хватит немке, которую две недели насиловали скопом. Да, и еще триппер. Спасибо Господу за пенициллин. Вообще-то я их понимаю. Мужланы. После того, что нацисты вытворяли на Востоке, кто осудит мужиков за желание отыграться на немках?

— Ты осталась одна?

— Да, совсем одна. Знаешь, о чем я думала?

— Нет.

— Я себя спрашивала: как поступил бы Пауль?

Отто рассмеялся. Дагмар тоже, но их смех был печальнее плача.