Как ты ко мне добра… - Алла Калинина

— Ира, такого нет нигде, ни в Третьяковке, ни в Русском, — растерянно сказала она, — где он их набрал? Этого не может быть…

— Может, как видишь. И в экспозиции у нас жалкие крохи. Ты же видишь, какое помещение, закуток от краеведческого музея…

— Но откуда он раскопал этих художников? Я даже фамилий таких не слышала, а это большие, настоящие художники.

— Значит, поняла? Вот то-то. И все это богатство — наше. Смотри, изучай, исследуй — пожалуйста!

— Ты знаешь, как я назвала бы эту коллекцию? Неизвестные шедевры советского искусства!

— Может быть, и так. Пожалуй. Только ты ведь еще почти ничего не видела. Графику, например, мы вообще пока не экспонируем. Было бы время, я бы тебе показала, но видишь — завтра вы уезжаете.

— А мы тратили время на эти дурацкие сидения за столом! Я так рада за тебя, Ира. Не знаю, как там твоя археология, но сейчас вы делаете удивительное дело. Может быть, не меньше, чем сделал когда-то Третьяков. Я рада, что ты к этому причастна.

— Ну, я-то здесь совершенно ни при чем. Просто нахожусь рядом с великим человеком, вот и все. Ты знаешь, как это ни странно звучит, великих людей совсем не так мало. Они рядом. Они вокруг нас. Синицын тоже был из таких. А мы себе не доверяем, все шутим, все острим, ничего не принимаем всерьез!

Утром Елисеевы улетали. Дул сильный ветер, выбивая из глаз слезы. На аэродроме было пустынно и холодно, но провожающих собралось много, все хотели сделать гостям приятное. Их нагрузили дынями, яблоками, дичью. В глазах у Лизы стояли слезы, но все они плакали от этого чертового ветра, плакали, придерживая шапки и воротники, пыль несло по полю серыми волнами.

Потом они улетели, и проведенная с ними неделя повисла в воспоминаниях как что-то цельное, но отдельное от жизни и ничем с ней не связанное.

Глава 9

Лиза вернулась из поездки в Нукус примиренная, успокоенная. Камал ей понравился, родители его были веселые, добрые люди, жизнь была налажена нормально, даже с некоторым оттенком роскоши, недоступной ей, — новая мебель, ковры, посуда. Но главное, что убедило и покорило Лизу, — был, конечно, музей. Лиза очень жалела, что не посмотрела фондов, не познакомилась с Троицким.

Вначале она и сама не понимала, почему такое огромное впечатление произвела на нее эта коллекция, что в ней было особенного. То, что это была действительно великолепная живопись? Но, в конце концов, и в знакомых музеях, в Русском, или Пушкинском, или в Третьяковке, тоже была великолепная живопись, там можно было бродить, получать удовольствие, даже наслаждаться, и все-таки главное было в другом: она выходила из музея и забывала о нем, не было этого пронзительного чувства новизны, открытия, чуда. И в то же время теперь, в этом открывшемся для нее чуде, тоже не было ничего неожиданного, экзотического, оно было в русле советского искусства, оно было ожидаемо, узнаваемо и от этого волновало еще сильнее, будило мечты и надежды и жажду общения с прекрасным. Теперь Лиза и представить себе не могла, как можно было не знать Тарасова с его прихотливо точным, почти карикатурным рисунком, изысканной линией и нежными, расплывающимися красками, такими, словно смотришь на эти деревья, снега и огни сквозь счастливые слезы или через окно, залитое дождем, — так все в них наплывало, вырастало одно из другого, цветы рассеивали свое сияние, удаляющиеся фигуры таяли в воздухе, но угадывались, помнились. Или удивительные романтические портреты Захарова с его плотным, мощным цветом, властной выразительностью и уверенным, свободным мастерством, напоминающим прошлое. Его портреты, лишенные жесткой конкретности, сразу и безусловно воспринимались не как изображение каких-то позабытых, неведомых людей, а как нечто большее, как обобщенный образ других времен и чувств, которые хотелось узнать и испытать, и поэтому от них невозможно было оторваться. Их было совсем немного, этих портретов, но, покружив по музею, к ним нельзя было не вернуться, чтобы еще и еще раз заглянуть в эти лица. А ведь эти двое, Тарасов и Захаров, были лишь крошечной частью собранных здесь богатств. Был еще удивительный художник Николаев, приехавший из Воронежа в Ташкент и покоренный Средней Азией. Здесь он принял мусульманство и новое имя — Усто-Мумин, которым подписывал свои золотистые таинственные портреты задумчивых юношей, писанные, как иконы, на досках. Был безумный, страстный Ставровский, угрюмый рисовальщик ночных видений и любитель лукавых старух, пляшущих в своем замкнутом кругу, то ли в бане, то ли в деревенской избе. И еще была одна старуха, невинно стоящая на маленьком темном полотне среди таких привычных, знакомых, тщательно выписанных домашних предметов, что только лицо ее с вызывающими глазами и хитрая затаенная улыбка выдавали бесовскую насмешку художника. Но чтобы понять это, надо было Ставровского видеть и знать.

Вот в этом, наверное, и была особенность коллекции, Троицкий умел показать художника — всего, целиком, подобрать ранние и поздние работы, составить их вместе, раскрыть его секреты и искания, не жалея для этого драгоценного места, и вот тогда он вставал для зрителя во весь рост, только сейчас узнанный, но уже масштабный, большой, сложный, уже по одному тому только, что Троицкий уделил ему столько внимания. В этом подходе и отношении к искусству было что-то, о чем стоило подумать шире и дальше, переводя вопрос с живописи на совсем другие сферы. Вот так надо бы относиться к каждому человеку и к каждому научному исследованию, да и к природе и к миру вообще. Этот бережный и щедрый подход был, в сущности, единственным, достойным человека, но в реальной жизни он встречался, к сожалению, так редко. Вот в этом, наверное, и заключалась главная загадка нукусского музея, потому он и цеплял, и будоражил всех, заставляя вспоминать и думать, снова и снова возвращаясь к нему если не наяву, то в мыслях и в воображении. И Лиза так же, как и все, кому довелось его повидать, не могла отделаться от тревожащего его обаяния и не уставала радоваться редкому везению сестры. Там, вдали от родины, найти такого человека и такое дело, одна только причастность к которому уже могла наполнить и оправдать ее земное существование.

— Ну вот, опять пошли крайности и преувеличения, — вздыхал Женя, когда она в сотый уже раз пересказывала ему свои впечатления, — ты просто не можешь без этого. Каждый пустяк тебе непременно нужно разукрасить цветными перышками и тряпочками. Птичья манера. Предположим, музей хороший, ну и что? Мы просто не имеем права позволять себе роскошь отводить для искусства такое уж большое место. У нас с тобой другие задачи…

— Какие, например? Лудить вкладыши и кроить аппендициты?

— Брось, Лиза, не стоит так заходиться. Я, знаешь, просто не ожидал от тебя такого вульгарного отношения к собственному труду.

— Нет, это ты вульгарно и, хуже того, бездумно относишься к культуре.

— Ох, Лиза, где ты только живешь? «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Не забыла? Мне кажется, самое страшное в нашей жизни — оторваться от сегодняшних, реальных задач. Мечтать, говорить высокие слова — сегодня все согласны, а как доходит до дела, то оказывается, что и приниматься-то за него не стоит: хорошо сделать на данном этапе невозможно, а плохо делать — зря тратить энергию, так зачем и браться? Надо дело отменить, на худой конец сляпать кое-как и — в сторону. И таким вот поганым словоблудием оправдывается все — бесцельность, бездарность, да, в конце концов, элементарная лень! Ненавижу!

— Кого ты ненавидишь? Ты хоть это сознаешь? Почему ты искусство мешаешь со всякой мразью? Или ты его рассматриваешь как одну из форм безделья? Но, Женечка, это же варварство, это вандализм какой-то! По-моему, ты споришь со мной только из упрямства.

— Вовсе нет. Просто не хочу, чтобы ты вечно витала в облаках, хватит уже, четвертый десяток пошел, а ты реальной жизни по-прежнему не воспринимаешь. Ребенка собственного и то не видишь.

— А ты, Женя, из тех, кто мечтает к балеринам приделать трансмиссии, чтобы они заодно вертели какие-нибудь механизмы…

Лиза обиделась, и обида ее была тем больнее, что насчет Оленьки Женя конечно же был прав, перед Оленькой она была виновата. Но как было все это совместить — жажду высокого, духовного и необходимость самого простого? Она не понимала ребенка, забыла его возраст, а присаживаться на корточки и сюсюкать казалось совсем уж глупым делом. И она делала самое простое, что обязательно делает каждая женщина: кормила Оленьку, одевала понаряднее, водила к врачу и в гости к бабушке, говорила терпеливым голосом, что та сделала хорошо и что плохо, но, в сущности, не принимала ее всерьез. Где уж там было до тех высот, до которых добиралась она, рассуждая о музее Троицкого. Получалось, что Женя прав, применить свои идеи в жизни она не умела, да и не пыталась, оправдывалась тем, что рано. Но рано-то ведь не было. Оленька уже жила и осознавала себя. У нее был свой характер, свои амбиции и свои воспоминания. В общем-то, наверное, надо было быть здорово занятым человеком, чтобы не замечать всего этого, а чем была занята она?