Зощенко - Бернгард Рубен

В начале июля он писал Чаловой:

«…Живу, в общем, средне. Дома не очень хорошо. Тоскливо весьма, и отвык совершенно. Так что спасаюсь работой. Устроил небольшой огород (на Марсовом поле). Вскопал две грядки, посадил редиску и картофель.

Знакомых мало. Друзей и вовсе нет. Любовных дел — никаких. Раза два был в театре. В общем, как видишь, ничего особенного. И ничего привлекательного нет в моей горестной жизни. Хожу с постной мордой по набережной. Но, впрочем, не тоскую, и хандры нет.

Очень уж хорош город. Не перестаю радоваться, что снова здесь…»

В другом письме, в конце июля, он поведал ей о своих творческих делах:

«…Почти четыре месяца я провел тут весьма одиноко и, пожалуй, уныло. Работал много, но, как я тебе доложил по телефону, без особо ярких результатов. Так что ты была права — надо было жить в Москве. Для работы это было бы правильно. Но уж очень я намаялся, таскаясь по чужим домам и квартирам.

Но, в общем, полагаю, все тут утрясется. Работаю много, и большой печали у меня нет на душе. Здоровье, впрочем, посредственное. И постарел изрядно…

Я теперь вроде начинающего. Мне-то это безразлично, даже легко. Но тебе, вероятно, будет досадно за меня, будешь огорчаться. А по мне, все равно чем заниматься. Хоть куплетами. Работать буду, а что именно — это уж не такой значительный вопрос. Несомненно, театром займусь. Опереттой. Эстрадой. Мало ли дела.

Отдаю себе полный отчет, что все это не на 2–3 дня. Тут процесс длительный, так как дело не только во мне, а в новом требовании к искусству… В общем, надежд у меня много. Однако трудности будут дьявольские…»

Шторм после девятого вала — разгромной статьи в «Большевике» — начал понемногу стихать, с конца 1944 года его уже печатали в «Известиях», «Комсомольской правде», в журналах «Звезда» и «Ленинград». Потом пошли книжные издания. В 1946 году, до августовского постановления ЦК, у него успели выйти в свет три книги — две в ленинградских издательствах, одна в Москве, в «Библиотеке „Огонька“»… Вместе с другими ленинградскими писателями Зощенко был награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». А летом 1946 года он — решением Ленинградского горкома ВКП(б) — стал даже членом редколлегии журнала «Звезда».

Но теперь он, Михаил Зощенко, был помечен, занесен, наконец, с большим опозданием в рабочий список, который имелся в главном бдящем центре и во всех периферийных филиалах на каждый профессиональный, общественный, социальный разряд, слой, вид населения…

Вскоре по возвращении в Ленинград, в июле 1944 года, Зощенко пригласили в известный всем горожанам «Большой дом» — в Ленинградское управление наркомата госбезопасности. Сотрудник управления задал ему три десятка вопросов, точных, хватких, прицельных, по которым видна всесторонняя осведомленность этого учреждения в делах Союза писателей и лично Зощенко. В начавшуюся эпоху «гласности» была опубликована копия «Протокола беседы». И поражает прямота, почти наивная откровенность ответов Зощенко. Он отвечает как бы даже охотно, не дистанцируясь от расспросчика, используя возможность честно высказаться перед уважаемой им властью и вовсе не глядя на собеседника как на агента тайной полиции, на жандарма. Наверное, то был умелый специалист «по интеллигенции», с обличьем культурного, добропорядочного «товарища». Да и Зощенко, должно быть, интуитивно считал, что ему тогда, в той ситуации, лучше говорить смело, выглядеть уверенно. На вопрос: «Как вы думаете о своей дальнейшей жизни?» — Зощенко ответил: «Мне нужно переждать. Вскоре после войны литературная обстановка изменится, и все препятствия, поставленные мне, падут. Тогда я буду снова печататься. Пока же я ни в чем не изменюсь, буду стоять на своих позициях. Тем более потому, что читатель меня знает и любит. Недавно я выступал на одном военном вечере. <…> Меня встречали овацией, оглушительной овацией». А на «участливый» вопрос о том, считает ли он, что им было сделано все, для того чтобы отстоять свою повесть «Перед восходом солнца», Зощенко ответил: «Я сделал все, но мне „не повезло“. Мы с академиком Сперанским написали письмо товарищу Сталину, но это письмо было направлено в те дни, когда товарищ Сталин уезжал в Тегеран, и попало в руки к заменявшему товарища Сталина Щербакову. А Щербаков, понятно, распорядился иначе, чем распорядился бы товарищ Сталин». И еще о Сталине — в ответ на вопрос, как он расценивает сегодняшнюю общую политическую обстановку: «Вести с фронтов радуют. Заявление немецкого генерала Гоффмейстера показывает, что гибель Германии близка. Сталин все видел гениально. Потрясает его уверенность в самую трудную пору, в то время, когда почти все советские люди думали, что крах неизбежен, что гибель государства близка».

Известно, как осуществилась надежда Зощенко на то, что «после войны литературная обстановка изменится и все препятствия, поставленные мне, падут», как сбылось его уверенное предсказание в той же «беседе», что после войны «литературе будет предложено злей и беспощадней писать о наших недостатках».

Когда Зощенко по приезде в Ленинград сообщал Чаловой, что «…дома не очень хорошо. Тоскливо весьма, и отвык совершенно», его отношения с Верой Владимировной действительно были безрадостны.

Вера Владимировна написала об этом следующее:

«Вот как вспоминала я, спустя несколько месяцев, этот его приезд:

11/IX—44. Приезд Михаила и его отношение ко мне убили последние мои надежды, последние иллюзии, последние силы.

Неужели он не понимает того, что делает? Неужели считает себя правым?

Ведь что было?

Ведь он сразу же, чуть ли не в первый день приезда, грубо оттолкнул меня и как женщину, и как человека.

„Я не хочу ‘отношенческих разговоров’“, сказал он, но он прекратил и всякие разговоры со мной. Он не делился со мною ничем — ни творческими своими планами, ни событиями своей жизни.

Он прямо сказал, что ничего нет особенного в том, что у него были женщины, не мог же он жить без этого 2 ½ года, он даже возмутился и рассердился, увидев мое разочарование и расстройство при этом открытии. <…>

Мое огорчение по этому поводу его возмутило и оттолкнуло от меня. Он сразу же замкнулся и стал таким, как был со мною до своего отъезда — чужим, враждебным, почти ненавидевшим меня, тяготящимся мною.

„Оставьте меня в покое, мне от вас ничего не нужно, я ни к кому не лезу“, — вот его слова… <…>

<…> Михаил не печатается, не работает и не зарабатывает ни копейки, относится ко мне враждебно, недоверчиво, абсолютно холодно и равнодушно, как к совершенно чужой, посторонней и ненужной женщине. <…>

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});