Макиавелли - Никколо Каппони

Но каждую похвалу Макиавелли пришлось отрабатывать, поскольку иметь дело со столь нерешительным человеком, как Климент VII, было нелегко. 17 мая Никколо напишет Гвиччардини о том, что голова его «занята бастионами», подчеркнув, что задержки, с которыми ему пришлось столкнуться, заставили его задуматься над тем, на самом ли деле папа готов довериться его плану. Франческо ответил через несколько дней, заверив друга, что понтифик имеет все основания действовать согласно плану, что доказывается срочной заменой одного из членов Коллегии Пяти по укреплению стен, ибо у одного из них случился удар. И все же Макиавелли продолжали преследовать неудачи в немалой степени еще и потому, что Климент имел обыкновение изменять решение в зависимости от последнего данного ему кем-нибудь из доброхотов совета.

2 июня Николо вновь написал Гвиччардини, сетуя на то, что Папа передумал и вернулся к прежнему плану, согласно которому монастырь Сан-Миниато должен располагаться внутри стен крепости. Этот план Никколо считал затратным, непрактичным и просто неразумным. Однако в следующем послании того же дня он все же согласился, что включение монастыря в оборонительную систему Флоренции имеет и свои положительные стороны: его легко смогут оборонять как союзники, так и (не дай Бог) неприятель: «Ибо если кто-нибудь, наделенный властью, явится во Флоренцию благодаря смуте, как в 1494 году король Франции, вас наверняка заставят прислуживать». Что любопытно, как в «Государе», так и в «Рассуждениях» Макиавелли выступал против крепостей как средства удержать город, однако реалии войны, судя по всему, заставили его пересмотреть свое мнение. И действительно, во время осады Флоренции 1529–1530 годов Сан-Миниато сыграл ключевую роль при обороне города, когда его превратил в бастион не кто иной, как Микеланджело Буонарроти. И на самом деле, хоть об этом нет никаких упоминаний в докладе Макиавелли, дошедшие до нас эскизы оборонительных сооружений Микеланджело могли навести на мысль, что он каким-то образом ознакомился с отчетом Наварро и Макиавелли о крепостных стенах Флоренции. (Между прочим, Никколо познакомился с Микеланджело, именно будучи секретарем Десятки.)

В письме Гвиччардини от 17 мая Никколо также яростно настаивал на том, что папа не должен трепетать перед императором или заключать с ним союзы, ибо другого лучшего момента остановить Карла V не представится. Никколо даже перефразировал Ливия в своей мольбе: «Освободите Италию от вечной тревоги, истребите этих свирепых зверей, в которых нет ничего человеческого, кроме лица и голоса».[85] Гвиччардини просил его не беспокоиться, потому что все шло своим чередом, хотя, если приходится иметь дело с таким количеством участников, разного рода задержки — дело обычное. И все же Франческо, как никто другой, сознавая все превратности политики, сомневался, что члены Лиги останутся верны своему слову: «Надеюсь, что все исполнят свой долг, пусть и не так скоро, как нам бы того хотелось, и у нас еще останется в запасе немного времени».

Задним числом Климент VII, вероятно, не стал бы отказываться от восстановления дружеских отношений с Карлом V. Император был готов заключить мир в обмен на 150 тысяч дукатов от папы и обещание от Франческо Сфорца выплачивать 4 тысячи дукатов в месяц Бурбону в обмен на герцогство Миланское. Однако Карл V приберег в рукаве и другие козыри, велев своим командующим в Италии тайно связаться с кардиналом Помпео Колонной — одним из тех, кто избрал на престол Климента VII, но всецело поддерживал империю и являлся наследником одного из самых воинственных родов в Италии, — на тот случай, если папа вдруг станет упорствовать. Однако понтифик в кои-то веки был настроен весьма решительно, оставаясь верным избранному курсу, он объединил силы с венецианцами и вторгся в Ломбардию. Объединенная армия де-факто находилась под командованием Франческо Мария делла Ровере, к тому времени сумевшего вернуть себе герцогство Урбино, а также Франческо Гвиччардини, в генеральском звании, и Джованни де Медичи, стоявшего во главе папского войска.[86]

Делла Ровере был не самой лучшей кандидатурой на этот пост, поскольку превратился в весьма — некоторые считали, что даже чрезмерно, — нерешительного командующего. Он также затаил обиду на Медичи за то, как с ним обошелся Лев X. Нежелание Флоренции участвовать в этом походе отражалось и на низкой степени боевой выучки войск, и Макиавелли, следуя распоряжениям Комиссии Восьми, примерно в середине июня отправился на север для наведения хотя бы подобия порядка в войсках флорентийцев. Его взору предстала весьма удручающая картина: беспорядок и неспособность к принятию решений, которую он в деталях обрисовал в письме другу.

Гвиччардини был в бешенстве от нерешительности герцога Урбинского и в беседе с Роберто Акциайоли высказал сомнение в том, что Никколо в силу обстоятельств сумеет добиться существенного изменения статус-кво: «Макиавелли здесь. Он прибыл для укрепления воинской дисциплины, но, столкнувшись с их непослушанием и поняв, что ничего не изменить, впал в отчаяние. Посему остается, чтобы посмеяться над их огрехами, ибо он не в силах их исправить». Акциайоли на самом деле не верил, чтобы такому теоретику, как Макиавелли, удалось бы успешно решить чисто практические вопросы. «Я рад, что навести порядок в войсках поручили Макиавелли, — писал он, — и да поможет ему Бог завершить задуманное. Однако я сомневаюсь, что у него выйдет республика Платона, ведь до сих пор ему не удавалось ни создать ее, ни перестроить сообразно своим замыслам. Полагаю, было бы лучше, если бы он вернулся во Флоренцию и укреплял бы крепость, что в наступившие времена куда важнее». Все с этим согласились, потому что стало ясно, что Макиавелли был скорее мыслителем, нежели практиком. После вышеупомянутого случая, когда он наломал дров с армией Джованни де Медичи, полководец заметил: «Никколо умел хорошо писать и мог преуспеть на этом поприще».

Макиавелли был движим и личными мотивами. Уже давно не было вестей от Барберы, и это тревожило его куда сильнее разложения в войсках. Хотя он понимал, что она — дама развязная, более того, даже распущенная, ее безразличие к нему задевало Никколо. «Она доставляет мне больше беспокойств, чем сам император», — писал он Гвиччардини несколькими месяцами ранее. Не в силах больше терпеть, Никколо в письме Джакопо Фальконетти описал свои тревоги и заботы. И Форначайо ответил 5 августа, сообщив, что встретился с Барберой, побеседовал с ней, устыдив ее за ее бессердечие. Певица пообещала писать и просила простить ее за долгое молчание, сославшись на длительное отсутствие и признав, что иногда намеренно пыталась его позлить, чтобы таким образом выяснить, действительно ли тот ее любит.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});