На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

Дремлюга притянул Извекова к себе, попросил:

– Ну, раскрой-ка свою пасть, братец! Дай полюбоваться…

Извеков распахнул свой омут, полный блестящих зубов.

– Здорово! – восхитился Дремлюга. – Так вот, миляга. Я тебе эти зубки, как и предыдущие, все до единого под печки вымощу…

– Что-о? – заорал мясник, бросая кота под прилавок.

– Ша! Без меня тебе жизни все равно не будет. Госпожу Попову не слушайся – меня, только меня! Береги зубы… понял? Кушать еще предстоит много. И тебе, дураку, при мне будет хорошо.

– А что делать? – задумался Извеков. – Мы ведь все умеем…

– Беллаш тут есть такой… знаешь? Покажи ему, откуда ноги растут. А коли Ениколопов сунется, так ты его не угробь под горячую руку… Опасно! Человек диалектический…

Извеков долго чесал за ухом. Скреб, скреб… Сомневался!

– Как дума? – сказал. – Как бы демократы нас не забодали!

– Ты на думу, земляк, не надейся: не твое собачье дело…

Извеков положил на плаху телячью ногу, плюнул на руки:

– Вот зароют нас в землю – тогда все будем земляками. А сейчас не мусорь здесь окурками. Лавка у меня – заведения торговая! Ходишь ты, капитан, ходишь… А чего мясца никогда не купишь? Или ты в толстовство подался? Поддержи коммерцию…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вскоре, через тридевять земель, Дурново просил Мышецкого подтвердить получение его телеграммы об арестах и прочем. Сергей Яковлевич, после некоторых раздумий, подтвердил. Но больше – ни слова!

– У меня тоже есть идеалы, – говорил Мышецкий. – Без працы не бенды кололацы! И еще раз повторю: без працы не бенды кололацы.

4

Несколько дней спустя, когда Мышецкий, раздумывая о трагедии интеллигенции, одиноко изображал власть в своем кабинете, двери с налету распахнулись и ему крикнули:

– Князь Мышецкий, встаньте! – На пороге стоял полковник Алябьев, за ним два прапорщика, с улицы гудел военный автомобиль и блестели штыки; Сергей Яковлевич величаво поднялся:

– Что это значит, господин полковник?

– Вы арестованы!

– На основании?

– Как человек, явно клонящийся к нарушению присяги, данной его императорскому величеству, – бесстрашно отвечал ему Алябьев.

– Полковник, даю вам время обдумать. Кто уполномочил вас?

– Долг русского офицера! Честь мундира, князь!

– И вы целиком осознали всю ответственность?

– Отчет в содеянном я буду давать не вам, князь.

Алябьев смотрел на него – честно и открыто, ежились за его спиной два прапора да колебались синеватые иглы штыков караула.

– А вы, господа, – обратился Мышецкий к офицерам, – тоже склонны к самоуправству? Вам, юноши, разве не стыдно?

– Стыдно! – выкрикнули оба звончайше. – Нам стыдно за вас!

Мышецкий покраснел, опозоренный.

– Наглецы! – сказал, выскакивая из-за стола. – По какому праву? Известно ли вам, что я, как камергер высочайшего двора, облечен именным доверием его императорского величества?.. А для вас, полковник, это закончится военным судом!

– Прошу, князь, – показал Алябьев на двери.

– Негодяй!

– Прошу, князь, – подчеркнуто вежливо настаивал Алябьев.

– Огурцов! – закричал Сергей Яковлевич.

– Следуйте за нами, князь, – продолжал полковник.

– Огурцов! – воззвал Мышецкий в отчаянии…

Тихо скрипнули дверцы канцелярского шкафа. Выпала на пол, рассыпавшись вдребезги, темная бутыль. Из-за регистров выглянуло лицо старого и верного драбанта.

– А меня-то за што? – спросил Огурцов.

Это было смешно, и Сергей Яковлевич сразу успокоился:

– Ладно, сидите… Только сообщите капитану Дремлюге, что губернатор, князь Мышецкий, злоумышленно арестован…

Ему накинули на плечи пальто, он не стал надевать галоши – шагнул в двери. Шофер с погонами фельдфебеля загудел рожком, распугивая зевак.

– Куда вы меня везете? – спросил Мышецкий.

– На гауптвахту, князь. Не беспокойтесь: я сторонник законности и доложу о своем поступке… Сейчас же! Доложу выше!

Алябьев предложил ему свой портсигар. Тонкая папироса увертывалась из дрожащих пальцев Мышецкого.

– Благодарю, полковник. Вы опасно играете силой своего положения. Понимаю: я кажусь вам отступником. Но это только внешнее впечатление: я остаюсь по-прежнему верным слугой царю и отечеству. За меня вступится министерство!

– Министерство не знает, что губернией управляет Совет!

– Ошибаетесь: губернией управляю я… Но я согласен: ежели не министерство, то Совет рабочих Уренска вступится за меня.

– В том-то и дело, князь, что вы раскололись… Вы опасный для империи человек, ибо у вас началось раздвоение совести…

Возле телеграфа автомобиль остановился, Алябьев сказал:

– Телеграф бастует, но в ваших же интересах, князь, если вы поспособствуете мне отправить телеграмму о вашем аресте.

– И не подумаю! – захохотал князь. – Обращайтесь в Совет!..

Алябьев хлопнул шофера по кожаной спине:

– Вези… прямо на гауптвахту!

Отдельная комната для Мышецкого была приготовлена заранее. Чистое белье, графин с водою, воинский устав и Библия на столе.

– Что ж, – сказал Сергей Яковлевич. – Вы очень любезны, полковник, но я не собираюсь здесь задерживаться. Можете считать, что эта камера – ваша…

С крыльца уже дубасили в ворота чем-то тяжелым. Гауптвахта наполнилась звоном стекол. Алябьев, осунувшись, прокричал:

– Караул… в ружье!

– Затворите двери, – сказал Мышецкий. – Я не хотел бы умереть от шалой пули благодаря вашей, полковник, глупости…

Стреляли недолго. Караул сдался. Возле ворот гауптвахты возник стихийный митинг, и солдаты (те самые – без хлястиков) потребовали предания суду Алябьева, как «шкуры». Ожесточение толпы было опасно, и Мышецкий стал выручать полковника от гнева штыков. Заслонив Алябьева своим телом, он провел его в камеру гауптвахты, из которой только что сам вышел.

– Нет, нет, – сказал князь караулу. – Дверей не затворяйте. Пусть полковник посидит ровно столько, сколько ему желательно. После чего может приступать к своим обязанностям начальника!..

Алябьев высидел до позднего вечера. Отворил двери – никого. Коридор был пуст. Вышел на крыльцо. Сверкали в небе чистые звезды. Скрипел снег под ногами. Подняв воротник шинели, таясь прохожих, полковник вернулся к себе домой, жене признался:

– Машенька, а я – дурак… Зачем я начал с президента нашей республики? Переворот оттого и не удался, что надо было начинать мне прямо с вожаков Совета… Какой я глупый!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На Петуховке, там, где гаснут во мраке последние огни города, в маленькой хибарке, по соседству с домом Казимира, открылось новое учреждение. Длинная надпись на доске заманчиво вещала:

Комиссия для упорядочения дал,возникающих из соотношенийпредставителей труда и капитала.

Главой этого учреждения (и его основателем) был прапорщик Беллаш, душа которого металась между санскритом и социологией неупорядоченного мира. Аннинский недавно отпустил его ненадолго в Москву, где прапорщик обозрел загадочный «Музей содействия труду», основанный социал-демократами для помощи бастующим рабочим, и отныне Беллаш был занят совсем не военным делом.

Сюда, на окраину Петуховки, приходили с нуждами рабочие. Ениколопов предложил Беллашу свои услуги, и при «Комиссии» открылась бесплатная медицинская консультация. Отсюда Беллаш – от имени Совета рабочих депутатов – угрожал предпринимателям остановить работу, если не будут приняты меры: такие-то и такие-то…

– Пошто три шкуры спущать? – плакались. – По миру идем.

Беллаш с Тит Титычем разговаривал, как с трибуны:

– Капитал осужден на гибель, этот вопрос решен историей. Если не верите мне, читайте Карла Маркса: у него все объяснено в высшей степени доходчиво, толково и обстоятельно…

Иногда Беллашу грозили из-за угла:

– Ты, видать, капитал только в книжке и видывал! Оттого и за наш хватаешься… Погоди, милок: мы тебе зубы посчитаем…

В полдень, как всегда, прапорщик отворил двери своей «Комиссии»; скоро пришел и Вадим Аркадьевич, сообща растопили печку.

– Чем заниматься будем? – спросил Ениколопов, грея руки.

– Магарычом! – ответил юный прапор, кидая в печурку заснеженные плашки дров. – Рабочий России самой традицией осужден спаивать в получку мастера… Вот этим я и займусь сегодня!

Тут шлепнула с размаху дверь, и сипло сказали:

– Вот они – капиталисты! Бей их – за капитал!

Ениколопов, как сидел на чурбачке перед печкой, так и сунулся в угол.

Беллашу досталось первому, и светлые волосы офицера провисли со лба красными сосульками.

Ениколопов выстрелил.

– Меня не трогать! – сказал. – Убью…

Пролетел над головой тяжелый табурет.

– Бей с опаской, – крикнул Извеков, – у лекаря шкура тонка!

В железной хватке стиснули ему запястье. И револьвер эсера стучал выстрелами, рассылая пули в потолок и окна. Отскакивали горячие патроны, выпрыгивая вверх и падая за печку…