Секретные академики - Владимир Губарев

— Я помню, что ваши доклады на международных конференциях всегда были сенсационны!

— Время было такое… Космические исследования планет велись весьма интенсивно, и это было очень интересно.

— Это были закрытые работы?

— Отнюдь! По-моему, у меня всего одна работа была под грифом «секретно», и она касалась условий на Марсе. Готовились аппараты для посадки на планету, и важно было знать, какие там метеоусловия. Аналогичные расчеты я проводил и для Юпитера… Планетами я занимался с середины 60-х годов и до начала 80-х…

— С начала и практически до конца планетных исследований в СССР?

— Да, именно так и получилось. Но теперь у нас совсем интересы иные, совсем земные… Не до исследования планет в России…

— Грустно… А как вы пришли к работам по «ядерной зиме»?

— В 1982 году меня познакомили со шведским журналом, который был полностью посвящен последствиям ядерного конфликта между СССР и США. И там была пара статей от нашей страны. Авторами были медики, по-моему, академики Бочков и Чазов. Главным среди последствий считалось уничтожение озонового слоя. Шла речь и о пожарах, и о дыме, который распространится над планетой. А к тому времени мы с моим сотрудником Сашей Гинзбургом разработали модель пыльных бурь. В 1971 году, когда наша и американская станции прилетели к Марсу, планета была закрыта пылью. Померили температуру, оказалось, что поверхность холоднее, чем пыльное облако. И Карл Саган прислал мне две телеграммы, в которых просил оценить это явление и осмыслить его. Была теория о том, как образуются пыльные бури, почему они могут достигать глобальных размеров. Нечто похожее происходило и с тропическими ураганами. Александр Гинзбург разработал простейшие уравнения, которые показывают возникающий эффект… Так что у нас уже была модель, которую можно было применить и к ситуации, возникающей после ядерной катастрофы.

— Вы обсуждали это с ядерщиками?

— В наши Федеральные ядерные центры — Арзамас-16 и Челябинск-70 — меня не приглашали, но я выступал в Институте имени И. В. Курчатова и в американских атомных центрах. Картина «ядерной зимы» для меня уже была ясна.

— В чем главное?

— Атмосфера нагревается, а поверхность остывает. Резко меняется устойчивость атмосферы: испарение, теплообмен, циркуляция подавлены… Мы провели серию лабораторных экспериментов и показали, что циклоны не образуются. И была большая работа, за которую никто не брался, по поглощению солнечной радиации и тепловому излучению поверхности земли и нижних слоев атмосферы. Если поглощение тепла больше, чем излучение, то возникает парниковый эффект… Мы организовали массовое сжигание самых разных веществ под Звенигородом, проверяли прохождение излучений через дымы. Это была масштабная и сложная экспериментальная работа… Кстати, сложнее всего было с нефтью и углем — аппаратура сразу же зашкаливает, не работает. Но я все-таки настоял, и в конце 1990 года такие исследования мы провели. А тут сразу же война в Персидском заливе, в Кувейте начались нефтяные пожары. Наши собрались туда лететь, но денег не нашлось. Американцы же летали туда двумя самолетами, вели наблюдения. Они полностью подтвердили наши расчеты и данные.

— Страшное зрелище?

— Небо затянуто черной пеленой. И вместо обычных 40 градусов было всего плюс 25 на поверхности. То, что мы предсказывали…

— Нечто подобное уже бывало?

— Очевидно, самые большие пожары были в Сибири в 1915 году. Выгорело тогда около миллиона квадратных километров лесов. В то время уже были карты погоды, я смотрел их в Англии. И удалось установить четкую корреляцию дыма и температуры поверхности. Потом наш сотрудник в Таджикистане собрал материалы по изменению температурного режима до пыльных бурь, во время их прохождения и после бурь. И опять-таки выяснилось, что температура хотя бы на пару градусов падает… А потом пошли более широкие исследования…

— Это было вызвано изменением климата?

— Конечно. С 1982 года я являюсь членом комитета, который координирует работы по исследованию климата Земли. Естественно, мне поручалось изучение взаимосвязи «ядерной зимы» и климата. Свои отчеты мы представляли во Всемирную метеорологическую организацию, а потом и в ООН. Группа из 12 человек — ученых из разных стран начала обобщать все известные данные. Я представлял в ней Советский Союз. В итоге нашей работы появился «Доклад по климатическим и другим последствиям крупномасштабного ядерного конфликта». В 1988 году была принята специальная Резолюция ООН о катастрофическом последствии ядерной войны.

— И что же будет на Земле, если это, не дай бог, случится?

— Массовые пожары. Небо черное от дыма. Пепел и дым поглощают солнечное излучение, а поэтому атмосфера нагревается, а поверхность остывает, так как солнечные лучи не доходят до нее. Уменьшаются все эффекты, связанные с испарениями. Прекращаются муссоны, которые переносят влагу с океанов на континенты. Атмосфера становится сухой и холодной. Все живое погибает…

— На основе ваших расчетов была создана теория о гибели динозавров?

— Именно в середине 80-х годов она получила всеобщее признание. Картина катастрофы весьма убедительна. На Землю упал астероид размером около 10 километров. Установлено место падения: Юкатан в Мексике. Часть кратера в океане, часть — на суше. Время падения — 65 миллионов лет назад. Энергия, которая образовалась при ударе, превосходила ту, что сейчас сконцентрирована во всех ядерных арсеналах. Образовалась масса пыли, которая висела в атмосфере достаточно долго. Остатки метеорита и пыли мы находим во всех уголках Земли… Возник тот же эффект, о котором я говорил: поверхность остыла, влаги нет, умерли все живые организмы с массой больше 25 килограмм. По-видимому, такая же катастрофа (или даже более страшная) случилась около 300 миллионов лет назад. Ее какие-то следы обнаруживаются, хотя они и «стерты временем».

— Значит, подобные катастрофы случаются регулярно?

— По оценкам некоторых ученых — в среднем раз в 100 миллионов лет.

— И приходится все начинать с начала?

— Выходит, что так…

— Можно ли так сказать: работа над проблемами «ядерной зимы» заставила вас более внимательно отнестись к изменениям климата на Земле?

— Пожалуй. Это как на войне: если есть успех на каком-то направлении, то хочется его развивать. «Ядерная зима» — это определенный прорыв в нашей области науки, и захотелось его расширить и углубить… Сейчас у меня происходит какой-то «взрыв личной творческой деятельности». Это звучит нескромно?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});