Все романы в одном томе (сборник) - Джордж Оруэлл

Миссис Уэйн. Что это грубости какие хозяин произносит? На мое мнение, он не особо джентльмен.

Хрюкач. Во голодуха-то подперла, хрен дела! Пару сосисок бы для счастья!

Девицы (хором). Копчушек нам! Мис-тер У-ил-кинс! Копчушек нам сюда на всех! И пирожков!

Чарли. Неслабо! Хоть нанюхаться этой жратвой. Поинтересней, чем на адской площади.

Рыжий. Э, слышь, Глухарь! Ты скоко уже отпил? Гони назад чертову чашку!

Мистер Толлбойс (нараспев). «Тогда уста наши были полны веселия, язык наш – пения!»

Миссис Макэллигот. Ей-бог, валюся с тутошней жары.

Мистер Уилкинс. Кончай там песни! Правила не знаешь?

Девицы (хором). Коп-чу-шек!

Хрюкач. Долбаные пирожки! Рыбехи драные! Кишки у меня крутит.

Папуля. Чай разве нынче-то? Заместо чаю чуток пыли в воде наварят и подают. (Рыгает.)

Чарли. Теперь козырь – всласть покемарить. А во сне адский антрекот с двойным гарниром. Клади, народ, башки на стол, сдвигайся для удобства.

Миссис Макэллигот. К боку мне привалися, детка. На моей кости и то мякоти боле, чем в тебе.

Рыжий. Шестерик дал бы щас за чертову цигарку, если б имелся чертов шестерик.

Чарли. Сплотись! Башку свою, Хрюкач, давай к моей. В порядке. Иисусе адский, как я щас задрыхну!

К столику проституток несут блюдо жирных копчушек.

Хрюкач (засыпая). Копчушки еще драные! Сколько ж ей раз в койку водить, чтоб покупать по стольку?

Миссис Макэллигот (в полусне). Кака тоска, кака была тоска-то, как Майкл от меня убег. Кинул с дитем клятым и что хотишь.

Миссис Бендиго (гневно тыча пальцем в проплывающий мимо поднос). Гляньте-ка, девочки! Вы гляньте-ка! Не взбесишься? Че нам-то в завтраки копчушек не дают? Шлюхам-то драным полны сковородки, а мы вчетверо с одним чаем и рады до смерти! «Копчушки»!

Мистер Толлбойс (тоном священника). Возмездием вам за грехи будут копчушки!

Рыжий. Не сопи в рожу мне, Глухарь! Прям рвет меня!

Чарли (во сне). Чарльз Уиздом, обнаружен пьяным на тротуаре – мертвецки пьяным? – да, ваша честь – шесть шиллингов! – проходи – следующий!

Дороти (на груди миссис Макэллигот). О, рай блаженный!

Все спят.

2

Такую жизнь Дороти вела десять дней; точнее, девять дней и десять ночей. Выбора просто не было. Отец, по-видимому, совершенно ее отверг, и, хоть имелись в Лондоне друзья, готовые помочь, могла ли она появиться перед ними после всего, что с ней случилось (или предполагалось с ней случившимся). В пункты общественного милосердия она тоже не смела обратиться, ибо там обнаружилось бы ее подлинное имя и тогда вновь, наверное, пошел бы шум насчет «Дочери Ректора».

Итак, она осталась в Лондоне. Примкнула к редкостному, малочисленному, но никогда не вымирающему племени – племени женщин, у которых ни гроша, ни крова, зато есть воля довольно успешно это скрывать. К племени тех, кто зябким ранним утром очень тщательно умывается у фонтанчиков, очень аккуратно разглаживает на себе смятое платье и так прилично, так достойно держится, что лишь особенная, до костей, кажется, бледность выдает участь этих горемык. Способностей к царящему вокруг тихому нищенству Дороти не имела. Первые свои сутки на улице обошлась вовсе без еды – только чай (одна кружка ночью на площади и треть чашки утром в кафе Уилкинса). Но поздно вечером, вконец оголодав и восприняв наглядный опыт сотоварищей, подошла к проходившей мимо незнакомке и вымолвила, запинаясь: «Мадам, прошу вас, не могли бы вы мне уделить хотя бы пенни? Я со вчерашнего дня ничего не ела». Дама воззрилась в изумлении, однако достала кошелек и протянула три пенса. Не знала Дороти, что деликатная манера речи, столь гибельная в поисках места прислуги, для нищенского ремесла бесценный дар.

Как выяснилось, набирать свой ежедневный, необходимый для продления жизни десяток пенсов довольно легко. И все же Дороти не шла просить – собственно, даже не могла, – пока не подводило живот или не требовался пенни – пропуск в кафе Уилкинса. Вот вместе с Нобби по пути на хмельники она клянчила и бесстрашно, и бессовестно. Но тогда все было иначе; она буквально не ведала, что творит.

А сейчас только жесточайший приступ голода наделял храбростью охотиться за медяками, подстерегая женщин с милыми, добрыми лицами. Всегда женщин, конечно. Лишь однажды Дороти попыталась обратиться к мужчине, опыт был неприятный.

Что касается всего остального, она быстро привыкла. Обычными стали нескончаемо длинные ночи, холод, грязь, скука и диковатый уличный коммунизм. Через день-два уже ни искры удивления. Стала, как все вокруг нее, смирилась с этим чудовищным существованием как с некой житейской нормой. Вернулось, завладев полнее и сильнее, пережитое на хмельниках ощущение постоянной странной одури (результат бессонницы, а еще более – бесприютности). Когда сутками крутишься на улице, не проводя под крышей дольше двух часов, сознание тормозится: слепнет, как глаз от режущего света, глохнет, как ухо от мощного грохота. Действуешь, страдаешь, чего-то хочешь, но все словно чуть-чуть не в фокусе, чуть нереально. Мир и снаружи и внутри тускнеет, расплываясь каким-то полусном.

Между тем Дороти уже заприметила полиция. Население Площади в своем непрерывном движении почти неуловимо. Люди тут появляются ниоткуда, несколько дней гнездятся со своими узлами и котелками и столь же таинственно исчезают невесть куда. Если болтаешься больше недели, запомнят, признают закоренелым бродягой и рано или поздно арестуют. Неукоснительно блюсти запрет на нищенство невозможно, так что в ходу у полицейских внезапные облавы, когда хватают парочку самых примелькавшихся. Именно это и настигло Дороти.

«Замели» ее однажды вечером в компании с миссис Макэллигот и еще какой-то (безымянной для Дороти) теткой. Неосторожно стали клянчить у старой, чопорной, злющего вида дамы, а леди тут же позвала констебля и сдала их.

Дороти не особенно противилась. Все было как во сне: лицо гневно их обличающей старухи и мягкая, можно сказать почтительная, рука ведущего в участок молоденького полисмена. Потом белые кафельные стены временной камеры, добряк сержант, дающий ей через решетку чай и обещающий мягкость судьи в ответ на покаяние. В соседней камере миссис Макэллигот вопила, орала на сержанта, обзывая его «клятым поганцем», за полночь все еще шумно горевала о своей горькой участи. Дороти ничего не чувствовала, кроме смутного облегчения от того, что попала в такое чистое, теплое место. Она сразу вползла на откидной деревянный щит, служивший койкой, не осилилась даже одеяло натянуть и проспала десять часов не шелохнувшись. Реальность положения для нее стала проясняться лишь наутро, когда колеса Черной Мэри свернули на Олдстрит, к Полицейскому суду, откуда неслось хоровое «Услышь, Господи!» в исполнении квинтета пьяных арестантов.

Глава IV

1

Дороти была несправедлива, сочтя, что отец равнодушно предоставил ей гибнуть от голода и холода. На самом деле он приложил определенные усилия, дабы установить с ней связь, хотя действовал косвенно и не слишком плодотворно.

Вначале факт исчезновения дочери вызвал у него только гнев, просто гнев. Около восьми утра, когда Ректор начал уже раздумывать о катастрофах, постигших воду для бритья, на пороге спальни явилась Эллен, панически забормотавшая:

– Пожалуйста, сэр, нету нисколечко мисс Дороти, сэр. По всем местам ее смотрела!

– Что? – нахмурился Ректор.

– Нисколечко нет, сэр. И кровать тоже на вид как бы нисколечко не мятая! Она, видать, как бы ушедши, сэр!

– Ушедши! – воскликнул Ректор, слегка приподнимаясь. – Ты что такое говоришь – ушедши?

– Это вот, сэр, что, видать, она с дому убежавши, сэр!

– Убежала? В такой час? Как же, Господи помилуй, мой завтрак?

Сойдя наконец вниз (небритым – никакой горячей воды так и не подали), Ректор не нашел даже Эллен, которая отправилась в город, чтобы там с полной бесполезностью расспрашивать о Дороти. Час миновал, служанка не возвращалась. И тогда совершилось ужасное, беспрецедентное, то, о чем не забыть вовек! Ректор был вынужден самостоятельно готовить себе завтрак – да, именно: возиться с закопченным вульгарным чайником и датским беконом собственноручно, своими священными перстами.

Естественно, после этого сердце его восстало против Дороти. Остаток дня, ввиду бесчисленных возмутительных нарушений в порядке трапез, ему некогда было задаваться вопросом, почему исчезла дочь и не стряслось ли с ней беды. Главное заключалось в том, что докучливая девушка (несколько раз он поминал «докучливую девушку» и едва не высказался сильнее) вдруг исчезла, перевернув хозяйство вверх дном. Но назавтра вопрос возник, и весьма настоятельно, ибо устами миссис Семприлл по всему городу оглашалась новость о тайном романтическом побеге. Конечно, Ректор яростно это опровергал, хотя в недрах души им допускалась возможность некоторого правдоподобия. Нечто подобное Дороти, как он теперь убедился, вполне могла вытворить. Девушка, исчезающая из дома, забыв даже про завтрак для отца, способна на что угодно.