Путь к славе, или Разговоры с Манном - Джон Ридли

Из-за этих кивков и редких улыбок моя пятиминутная программа сжалась до четырех с хвостиком.

Я закончил.

Я поблагодарил Эда, Роберта и вышел из гостиничного номера в коридор. Там меня поджидал Чет, выряженный в свой неизменный синий костюм. Он спросил у меня, как все прошло.

Как все прошло? Двое ребят ухмылялись и кивали головами. Откуда мне знать, как все прошло?

Мы постояли там пару минут.

Из номера вышел Роберт. Попросил называть его просто Бобом. Довольно молодой парень, весь такой чистенький, аккуратный, но по тому, как он говорил — быстренько проанализировал мою программу, процитировал ту шутку, обсудил эту, — я догадался, что Боб стал продюсером шоу благодаря смекалке, а не потому, что женился на дочери босса. Хотя и это он для верности тоже сделал.

Чет принялся за обычную тираду из серии «Джеки Манн — комик что надо»:

— Я же говорил вам, что этот парень — хоть куда. Хорош собой, владеет речью, представительный…

— И смешной, — прибавил Боб, как бы напоминая Чету о самом главном.

— И смешной. Что смешной — об этом и говорить не надо. Я хочу сказать, что в Джеки вы получаете полный набор, действительно полный набор. Телевидение полюбит этого парня, Боб. Говорю вам, телевидение его полюбит.

— Через воскресенье у нас будет свободная щелка в комедийном разделе. Эд хочет вас туда вставить, Джеки.

— Отлично, — ответил за меня Чет.

Боб только улыбнулся в ответ на наигранное воодушевление Чета. Он-то насмотрелся на всяких агентов.

— Так что позвоните мне, обсудим детали.

— Первым же делом завтра утром.

— Джеки. — Боб протянул мне руку. — Классная программа. Вы произведете фурор в нашем шоу. — И он исчез за дверью гостиничного номера.

Чет сказал:

— Это очень, очень… Вы же знаете, Салливан платит гораздо больше, чем во всех других эстрадных шоу на телевидении.

— Дело не в деньгах.

— Да, дело не в деньгах. Конечно. Но и деньги не помешают, ничуть не помешают.

— Спасибо.

Чет бросил на меня вопросительный взгляд — мол, «за что?».

— За то, что устроили мне Салливана.

— Это ваша заслуга. Это вы там исполняли свои номера.

— Ну, тогда спасибо за то, что устроили мне прослушивание.

— Мы же вам обещали устроить прослушивание. А когда мы что-нибудь обещаем… Или, может быть, вы думали, что мы вас обманем? — Чет в шутку сделал обиженное лицо. — Неужели вы могли подумать, что мы для вас ничего не сделаем?

Последнее время, пока я разъезжал по гастролям, мне даже к телефону не удавалось подозвать Чета. Ну да, именно так я и думал. Но я снова повторил:

— Спасибо.

Чет спросил, не хочу ли я отметить событие — зайти куда-нибудь, выпить чего-нибудь. Но я отказался. Мне просто хотелось пойти домой. Хотелось пройтись до дома пешком.

И я отправился домой.

И вот что я вам скажу: пока я шел, я чувствовал себя превосходно. Абсолютно спокойно — несмотря на то, что находился в преддверии того, к чему стремился, ради чего трудился всю жизнь. Я слышал про тех ребят, которые испытывают сверхзвуковые самолеты: как раз перед тем, как они набирают скорость звука, самолеты начинает колбасить и колбасить, а потом… ничего. Они прорывают звуковой барьер, и дальше все идет гладко и плавно. Вот и у меня было в этот момент такое ощущение. У меня было такое ощущение, что все тычки и подзатыльники, вся нервотрепка — все ушло в прошлое. У меня было такое ощущение, будто некий вселенский суд выдал мне подтверждение того, что совершенные мной поступки, как бы там все ни оборачивалось, были правильными. И впервые в жизни, насколько я помнил, у меня появилось ощущение, что теперь-то все в моей жизни потечет как по маслу.

* * *

Помню, что была среда. Помню, что был хороший день. Помню, что я чувствовал себя отдохнувшим — пять ночей, прошедших после прослушивания у Салливана, были отданы крепкому сну. Я был уверен в предстоящем теледебюте, не слишком тревожился из-за него. Все идет как надо. А раз все идет как надо, то зачем тревожиться? Помню, на улице было хорошо, погода стояла приятная: солнечно, тепло, но не слишком жарко. Я вышел из дома и направился к ресторанчику на углу, чтобы позавтракать, и не заметил ни привычной давки, ни всегдашней лихорадочности на нью-йоркских улицах. Всюду создавалось впечатление, что день будет очень хорошим. Может, так оно и было.

А может, день был самый обычный. Просто из-за того, что я в тот день узнал, потом, когда я вспоминал о тех первых, утренних часах, они казались мне гораздо прекраснее.

Когда я зашел в ресторан, двое ребят за столиком спорили об Энди Уорхоле. Я заказал еду — французский тост, яичницу из двух яиц. Это был мой любимый завтрак. Гренки, поджаренные в яйце с молоком и яичница-болтунья. Официантка записала мой заказ на зеленой карточке и поместила ее в вертушку на кухонном прилавке для повара.

Странно, наверно. Странно, что вся эта чепуха так отчетливо врезалась мне в память. Но все это тоже составляло часть того момента: мой заказ, то, как официантка записала его и передала повару. Потом пошла за кофе, и я проводил ее взглядом — просто так, от нечего делать. Когда она проходила под телевизором, установленным под потолком в углу, я мимоходом взглянул на экран — и увидел лицо, которое видел всего раз, много лет назад. Но я узнал его безошибочно. Не важно, как давно это было, — я узнал это лицо моментально. Майами. Та глухая дорога. По телевизору показывали того чернокожего мужчину, который тогда спас мне жизнь. Во всяком случае, его фотографию. Его фотография оказалась в сводке новостей.

— Что он сделал? — спросил я куда-то в пустоту, надеясь, что кто-нибудь ответит.

— Что? — переспросила в ответ официантка.

— Этот человек, что он еде…

Официантка взглянула на телеэкран, но изображение мужчины уже исчезло. Теперь показывали какой-то дом, подъездную аллею со следами пролитой краски.

— Кажется, говорят о том, что этого мужчину убили. — Она произнесла это отстранение, как телефонистка, сообщающая номер.

Я снова пытался выговорить: «Что?» — но слова застряли у меня в горле.

— То ли этой ночью, то ли сегодня утром. Перед его домом. Кажется. Его застрелили. Ну, вот… — Она подошла к телевизору, дотянулась до него пальцами, прибавила громкость.

Ведущий новостей рассказывал о последнем, очевидно, по времени заказном убийстве в ходе борьбы за гражданские права. Миссисипи. Поздно ночью. Медгар Эверс, подходя к своему дому, получил пулю в спину.

Всего одну пулю.

Но этой пули, выпущенной из винтовки, оказалось достаточно, чтобы проделать дыру величиной с кулак с одной стороны тела и выйти с другой, прихватив с собой по пути изрядное количество мышечной и костной ткани. Прихватив все это, она не остановила своего движения, пока не пролетела через окно и стену кухни и не упала на стол, как какой-нибудь мрачный сувенир. Но и ее не хватило, чтобы убить этого человека. Убить сразу, на месте. Эта пуля свалила Медгара, но ему еще удалось, с хлещущим из него фонтаном крови, подползти к крыльцу дома…

Я не заметил, как мои пальцы впивались в стол, как я подошел вплотную к телевизору.

…Подползти к жене и детям, которые выбежали из дома навстречу своему умирающему мужу и отцу. Он продержался еще некоторое время, пока друзья погрузили его в железнодорожный вагон и помчались в больницу при Миссисипском университете, и еще немного, так что его принесли в палату для оказания первой помощи, где белые доктора не очень-то торопились оперировать подстреленного чернокожего. Вот сколько он продержался, но не дольше.

На телеэкране снова показали изображение дома. То, что я вначале принял за краску, оказалось пятнами крови.

Медгар Эверс. Муж. Отец. Мой спаситель. Погиб. Погиб, так как считал, что чернокожие должны обладать основополагающим, неслыханным, неприкосновенным правом сидеть там, где они пожелают, и в ресторане, и в автобусе. Может быть, даже голосовать.

Выпуск новостей закончился, начался очередной «мыльный» сериал.

До моего слуха долетали обрывки разговоров за ресторанными столиками. Мэр совсем свихнулся, совсем рехнулся, если думает… Янки — просто попрошайки, и что им нужно, так это… Парень рассказывал приятелю про какую-то юбку на работе — неприкаянную разведенку, которая не прочь…

Разговорчики. Ни слова про Медгара. Никто ничего про него не говорил. Для меня вплоть до этой минуты он оставался лицом без имени. Для остального мира он не станет даже воспоминанием.

— Ваш заказ. — Это официантка подошла с моей едой. — Ваш заказ готов.

Я поднялся, пошел к двери, остановился, вернулся и бросил ей денег. А потом ушел.

* * *

Вот как все должно было быть: должны были показывать Московский цирк… вернее, сначала должны были показать Эда. Эд должен был выйти, произнести свои привычные фразы типа «Здрасьте-добро-пожаловать-на-наше-классное-шоу», а затем поприветствовать всех присутствующих в зале звезд. В зале всегда присутствовали звезды, потому что звезды любили лишний раз сверкнуть рожами на всю страну, от побережья до побережья, потрудившись лишь притащиться в студию и занять зрительские места на передаче Эда. Так вот, вначале появлялся Эд со своими приветствиями, потом показывали цирк, а потом — меня. Все шло по плану. Евангелие от самого человека. Боб говорил мне, что правило Эда заключается в следующем: «Открывай программу пошире, показывай хороший комедийный номер, вставляй что-нибудь для детей, веди представление чисто». Рази публику наповал, смеши ее, развлекай на всю катушку, но чтоб все было чисто. Чисто, надежно, приятно для зрителей — вот чего требовал Эд Салливан и что он представлял.