Проводник электричества - Сергей Самсонов

— Должны? Должны вы радоваться, папа.

Да, радоваться, верно. Пустое, как сосисочная оболочка, безжизненное «радоваться» — не передает, это «радостью» мелко назвать. Это твоя вернувшаяся жизнь, это твоя опять потекшая по жилам кровь, свет, озаривший горячо все бытие глубже младенчества и дальше будто гроба… это весь мир, будто опять вернувшийся к порядку, к какой-то изначальной справедливости.

— Могу я увидеть?

— Простите, нет, сейчас не можем предоставить вам такой возможности.

— Послушай, доктор, я прошу… благодарность моя в пределах возможности будет… возможностей же у меня немерено.

— Послушайте и вы, у нас не детский сад, а отделение интенсивной терапии.

Нагульнов нагнулся, уперся ладонями в стол и выдохнул в ухо, в лицо эскулапу:

— Прошу тебя — одним глазком. Вошел и вышел, все. Ну, запакуй меня стерильно. Необходимо мне… ну, должен понимать. Ни разу в жизни не просил — сейчас тебя прошу…

В глухом халате, в маске, в шапочке, в бахилах и под конвоем медсестры он проникает в отделение интенсивной: пустая белизна, сияющие плитки, отсеки фантастического будто корабля, задраенные наглухо, безлюдный стеклянно-стальной дезинфицированный мир; два десятка страдальцев — за стеклянной стеной, опутанных тугими проводами датчиков и капельниц; цельная кровь и плазма неуследимо движутся по пластиковым внешним искусственным сосудам, питают ослабевшее до предпоследнего предела, порушенное, собранное вновь и сшитое, заштопанное тело; обритые и туго забинтованные маленькие головы, небритые щетинистые морды бойцов, уложенных убийственным ударом, опухшие и с темными мешками под глазами — бомжей, прилегших отоспаться в сухом коллекторе, на теплом чердаке; совсем еще детские лица, припухлые и нежные, — малец какой-то кувыркнулся на мопеде, дурилка, суповой набор на скорости за сто средь тяжеленных мощных и бокастых джипов.

На страже возле каждой койки стоят серо-стальные или белые, готовые заистерить, запикать суматошно, предупредительно, призывно, аппараты — мигают сквозь стекло раскаленными капельками зеленого и золотого электричества; по ярко-синим мониторам тянутся кривые чужих, неведомых, не нужных Железяке жизней — без конца и начала, пока не разгладятся в снежно-прямую, но не сейчас, мы просим, не сейчас, не отдавайте нас туда, дайте еще пожить, под небом, под березками, со слабым вкусом мутной смолки, снятой с вишневого ствола и взятой на язык.

Под специальным покрывалом, антисептическим, казенным, тянулось длинное и тонкое родное, будто совсем такое, которое купал, выглаживал, выхаживал, тер губкой, делая для смеха пузыри и пенистую шапку на маленькой головке с шелковистыми волосиками… и каплю мыльной пены на нос, в ней тоже радуга… крупнозернистой теркой, наждаком прошлись как будто по нутру Нагульнова в миг узнавания пяток, щиколоток… ударили под вздох, все вынув разом из него и тотчас же на место возвратив, вогнав, как лезвие складного в рукоять.

Он видел Машу всю, всех возрастов, всех состояний, в которые неуловимо, неудержимо превращалась вот эта быстрая и вольная вода, его просторно клокотавшая в аорте, нагульновская, кровь, сгущенная до плотности живой и пухлой, со складочками, печки… ускоренная, вскрученная, взвинченная тут же до струнной звонкости подросшей вымахавшей девочки, которая шагнула раз-другой на бьющихся носочках и полетела, не принадлежа обыкновенной жизни, — над смрадом, над дерьмом, над грязью, над кормушкой… и эту дочь свою, и ту он видел сразу, одновременно… которая, смеясь взахлеб, подует на ладошки, сложенные лодочкой, поднимет, выдует жирный от блеска радужный пузырь; тот тряско оторвется от мыльных рук и воспарит, переливаясь и вихляясь, вытягиваясь, плющась, застывая, туда-сюда гоняя толщину блестящих стенок и приводя в восторг все больший, не затихающий, не затухающий от новых повторений, а лишь наоборот — растущий, переполняющий до всхлипов, до икоты.

Приник к стеклу Нагульнов с радостной мукой — вжаться губами в рыхлые смеющиеся складочки, пощекотать живот, биение родничка почуять и хлебный запах на затылке, за ушами. Незаслуженность счастья, возвращенного дара душила: его, нагульновская, девочка лежала на спине, с тугой толстой повязкой, похожей на чалму, на полотенце после бани, со ставшим строже, отрешеннее, значительнее лицом, полупрозрачным, тонким, неподвижным, так что Нагульнов на мгновение даже испугался, но медсестра сказала, что его девочка уже пришла в себя и просто спит сейчас и будет долго спать, так нужно, так положено.

На темном мониторе цифрой счастья горели купоросно-голубые цифры — 65, и по сравнению с этой уверенной поступью — с крадущимися мягкими шагами не нараставшего, но и не убывающего пульса — столь мелким и ничтожным сделалось все то, что им, Нагульновым, владело, — достать, убрать под землю тех троих, воздать стократно им, казнить их медленной и лютой.

«Простить» — впервые пронеслось в его сознании искрой, вот новое понятие из вообще иной системы координат; он никогда и никого за сорок лет на этом свете не простил, всегда стараясь выйти в ноль в своих отношениях с миром и возвращая окружающей среде все время в равной мере то, что от нее он получал. Тебя ломают, давят, покушаются — такую им обратку кинь, чтоб лимфа брызнула, сломай хребет, и кости размечи, и погреби собачьим погребением.

Казалось, еще дление кратчайшее, и он сломается, простит, но вспомнил — беззащитность, боль… и как быть с тем, что эти упивались безнаказанностью, силой, неуязвимостью своей… да и вообще еще необходимо разобраться, ответы на вопросы получить недостающие; Нагульнов развернулся, промычал сквозь маску благодарность и быстрыми широкими шагами в обратный путь пошел — как будто опасаясь обернуться и размякнуть, боясь впустить в себя вот эту слабость, вот это новое умение — прощать.

Он отдал маску, шапочку, халат, стянул и выбросил в помойное ведро бахилы и вместе с ними — колебания свои, вот эту вот слабость, рабье утешение, что продают терпилам в церкви по рублю.

Всех закопать

1

Дорога оказалась плотно закупоренной: машины ползли и надолго вставали; Нагульнов потерпел немного, вывернул и носорогом, танком попер по разделительной.

«Гайцы» не трогали, читали номера нагульновского крейсера, по памяти сверяясь с длинным списком особенных людей — работников управ и префектур, милицейских чинов и друзей милицейских чинов; поток немного растянулся, стало посвободнее, Нагульнов перестроился, втопил и полетел — единое целое с тонной мотора, подвески, железа; поглядывал на парня этого, Ивана: встряхнули того здорово — сознание пошатнули, хребет вот становой, мужское, человеческое «я»; столкнули в лобовую, поставили впервые перед лицом звериной правды действия — кость в кость, лом против лома; после такого прежним остаться не получится.

Взял к тротуару, притормаживая у «Крошки-Картошки»; Якут, перестав ковыряться пластмассовой вилкой в корытце, шагнул из-под тента к машине, дожевывая.

— Выходи, — толкнул Нагульнов Машкиного парня взглядом. — Принес, что просил?

Якут кивнул, сглотнув последний ком, и вынул из-под мышки папочку, достал листки из личных дел и разложил их на капоте.

— Вот два капитана, смотри. Кто из них? Узнаешь? — Плохие, мелкие и смазанные были на распечатках фотографии.

Мальчишка, задрожав и не командуя лицом, пригнулся.

— Вот он! — пожаловался писком.

Нагульнов проткнул, пригвоздил вот это собирательное будто безлико-протокольное лицо офицера милиции: короткая стрижка, торчащие уши, широкие скулы, славянский, русопятский блин, рабоче-крестьянская косточка, квадратный подбородок с ямкой, упорный взгляд в упор, который ничего, помимо напряженного внимания, не выражает.

Фотография лжет, глаза обыкновенно ничего не говорят: красавец с благородно-чистыми чеканными чертами законченной мразотой может оказаться, законченный дегенерат на вид, свиное рыло, рожа людоедская — наоборот, нормальным мужиком, который жестко держит себя в рамке.

— Так это точно или «точно»? — Нагульнов посмотрел второго, худого, пучеглазого, усатого, лет сорока пяти, такого работягу, папку двух взрослых дочерей.

— В глаза ему смотрел в упор.

— Шкуратов, капитан. Какой-то новый. Почему не знаю? Знаком тебе, Якут? Смотри еще. Еще кого-то узнаешь? — Нагульнов разложил листки сотрудников: майора, лейтенантов.

— Нет, только этого.

Мальчишка больше был не нужен. Композитор — подавно. Нагульнов взял трубку:

— Алло, капитана Шкуратова. Нету? А где? На выезде? Где? Ты че там проблеял? Майор Острецов, УСБ — вот кто его ищет. Что там у вас вчера произошло? Вчерашней ночью? Ну не на даче же — в отделе у тебя, в отделе. Ты адрес, адрес мне диктуй, если не хочешь из-за пульта вылететь в два счета.