Триумфальная арка - Эрих Ремарк

Он удивленно взглянул на нее.

— Что ты хочешь сказать?

— Равик, — сказала она. — Ты беженец. А у беженцев часто бывают неприятности. Хорошо заранее знать место, где можно какое-то время пожить, не опасаясь полиции.

— Откуда ты знаешь, что я беженец?

— Знаю. И никому об этом не говорила. Да и кому какое дело? Сохрани адрес. А понадобится — приезжай, не стесняйся. У нас никто ни о чем не спросит.

— Хорошо, Роланда. Спасибо.

— Дня два назад в «Озирис» заходил какой-то тип из полиции. Интересовался каким-то немцем. Спрашивал, был ли он здесь.

— Вот как? — Равик насторожился.

— Да. Когда ты заходил к нам в последний раз, в «Озирисе» действительно торчал один немец. Ты, наверно, его уже забыл. Такой толстый, лысый. Сидел за столиком с Ивонной и Клер. Агент спрашивал, заглядывал ли он к нам и кто еще был здесь тогда.

— Понятия не имею, — сказал Равик.

— Ты, наверно, не обратил на него внимания. Но я, конечно, не сказала, что в тот вечер ты забежал к нам на минутку.

Равик кивнул.

— Так лучше, — пояснила Роланда. — Нечего давать шпикам повод спрашивать у невинных людей паспорта.

— Правильно. А он не объяснил, что ему нужно?

Роланда пожала плечами.

— Нет. Да нас это и не касается. Я ему так и сказала — никого, мол, не было, и все. У нас старое правило: мы никогда ничего не знаем. Так лучше. Впрочем, кажется, он и сам был не особенно заинтересован в расследовании.

— Правда?

Роланда усмехнулась.

— Равик, многим французам наплевать на судьбу какого-то там немецкого туриста. Нам и своих забот хватает. — Она поднялась. — А теперь мне пора. Прощай, Равик.

— Прощай, Роланда. Без тебя здесь будет уже не то.

Она улыбнулась.

— Может, не сразу. Но вскоре наладится.

Она пошла прощаться с девушками и по пути еще раз оглядела кассовый аппарат, плетеные кресла и столики. Весьма практичные подарки. Мысленно она уже видела их в своем кафе. В особенности кассовый аппарат — символ буржуазной респектабельности, семейного уюта и благополучия. Поколебавшись с минуту, Роланда вернулась, достала из сумки несколько монет, положила их подле поблескивающей кассы и нажала на клавиши. Механизм сработал, счетчик показал два франка пятьдесят сантимов, и Роланда, улыбаясь счастливой улыбкой, положила в ящичек деньги, которые сама себе уплатила.

Девушки, сгорая от любопытства, сгрудились вокруг кассы. Роланда снова нажала на клавиши. Один франк семьдесят пять сантимов.

— А что у вас можно получить за один франк семьдесят пять сантимов? — спросила Маргарита, по кличке «Кобыла».

Роланда подумала.

— Рюмку «дюбонне» и два «перно».

— А сколько стоит рюмка «амер пикон» и кружка пива?

— Семьдесят сантимов.

Касса зажужжала. Ноль франков семьдесят сантимов.

— Дешево, — сказала Кобыла.

— У нас все должно быть дешевле, чем в Париже, — ответила Роланда.

Девушки сдвинули плетеные кресла вокруг мраморных столиков и осторожно уселись. Оправив свои вечерние платья, они вдруг преобразились в будущих посетительниц кафе Роланды.

— Мадам Роланда, дайте нам, пожалуйста, три чашки чаю с английским бисквитом, — сказала Дэзи, хрупкая блондинка, пользовавшаяся особенным успехом у женатых мужчин.

— Семь франков восемьдесят. — Роланда нажала на клавиши. Касса сработала. — Сожалею, но английский бисквит очень дорог.

Кобыла сидела за другим столиком. После напряженного раздумья она взглянула на Роланду.

— Две бутылки «поммери», — торжествующе произнесла она. Маргарита любила Роланду и хотела сделать ей приятное.

— Девяносто франков. У нас очень хороший «поммери».

— И четыре рюмки коньяка! — фыркнула Кобыла. — Сегодня у меня день рождения.

— Четыре франка сорок.

Касса снова затрещала.

— И четыре кофе с безе.

— Три франка шестьдесят.

Кобыла с восторгом посмотрела на Роланду. Больше она ничего не могла придумать.

Девушки сгрудились вокруг кассы.

— На сколько же вы сейчас наторговали, мадам Роланда?

Роланда показала чеки.

— На сто пять франков восемьдесят сантимов.

— А чистый доход?

— Франков тридцать. Главным образом за счет шампанского. Только на нем и можно заработать.

— Неплохо! — откликнулась Кобыла. — Даже очень хорошо! Пусть вам всегда везет, как сегодня.

Роланда вернулась к Равику. Глаза ее сияли, как могут сиять лишь глаза любовников и удачливых коммерсантов.

— Прощай, Равик. Не забудь, о чем я тебе говорила.

— Не забуду. Прощай, Роланда…

Она удалилась, сильная, статная, с ясной головой — будущее было для нее просто, а жизнь хороша.

Равик сидел вместе с Морозовым перед рестораном «Фуке». Девять часов вечера, все столики на террасе были заняты. Где-то вдали за Триумфальной аркой белым, холодным светом горели два фонаря.

— Крысы бегут из Парижа, — сказал Морозов. — В «Энтернасьонале» пустуют три номера. Такого не бывало с тридцать третьего года.

— Их скоро займут другие беженцы.

— Какие же?..

— Французы, — сказал Равик. — Из пограничных районов. Как в прошлую войну.

Морозов поднял рюмку и увидел, что она пуста. Он подозвал кельнера.

— Еще графин «пуйи»… Что же будет с тобой, Равик?..

— Ты хочешь, чтобы и я на манер крысы?..

— Вот именно.

— Нынче и крысам нужны паспорта. И визы. Морозов укоризненно посмотрел на него.

— А разве до сих пор они у тебя были? И все-таки ты жил в Вене, в Цюрихе, в Испании и в Париже. Но теперь тебе пора исчезнуть.

— Куда? — спросил Равик, он взял графин, принесенный кельнером, и налил в холодную, запотевшую рюмку легкого вина. — Может быть, в Италию? Там меня поджидает гестапо. На самой границе… В Испанию? Там фалангисты.

— В Швейцарию.

— Швейцария слишком мала. В Швейцарии я был трижды. Всякий раз полиция через неделю задерживала меня и высылала обратно во Францию.

— Ну, а если в Англию? Поедешь из Бельгии зайцем.

— Ничего не выйдет. Поймают в порту и отправят обратно в Бельгию. А Бельгия — страна, противопоказанная эмигрантам.

— В Америку тебе не попасть. Как насчет Мексики?

— Беженцев там полным-полно. Да и пускают только тех, у кого есть хоть какое-то подобие документа.

— А у тебя вообще ничего?

— В тюрьмах, где я сидел под различными фамилиями за нелегальный переход границы, мне давали справки об освобождении. Сам понимаешь, это не лучшие документы. Я их тут же уничтожал.

Морозов ничего не ответил.

— Больше бежать некуда, старина, — сказал Равик. — Возможность бежать рано или поздно кончается.

— Ты, конечно, знаешь, что тебя ждет, если начнется война?

— Еще бы. Французский концлагерь. Он, безусловно, будет довольно скверным — ведь ничего не подготовлено.

— А дальше что?

Равик пожал плечами.

— Стоит ли заглядывать так далеко вперед?

— Хорошо. А подумал ли ты, что случится, когда заварится вся эта каша, а ты будешь сидеть в концлагере? Чего доброго, попадешь в лапы немцам!

— Как и многие другие. Это вполне вероятно. А может быть, нас успеют вовремя выпустить. Кто знает?

— Ну, а дальше что?

Равик достал сигарету.

— К чему весь этот разговор, Борис? Я не могу покинуть Францию. Для меня жить где-нибудь в другом месте либо опасно, либо невыносимо. Да я и сам больше не хочу никуда бежать.

— Значит, ты никак не хочешь уезжать?

— Не хочу. Я уже все обдумал. Не могу тебе это объяснить, да этого и не объяснишь. Просто не хочу уезжать.

Морозов помолчал, разглядывая людей, сидевших за соседними столиками.

— А вот Жоан, — вдруг сказал он.

Она сидела с каким-то мужчиной довольно далеко от них, на террасе, выходившей на авеню Георга Пятого.

— Ты его знаешь? — спросил Морозов.

Равик всмотрелся.

— Нет.

— Похоже, она меняет их довольно часто.

— Торопится жить, — равнодушно заметил Равик. — Как большинство из нас. Все задыхаются, боятся что-то упустить.

— Это можно назвать и по-другому.

— Да, конечно. Но суть дела не меняется. Беспокойство души, старина. Вот уже двадцать пять лет как человечество поражено этой болезнью. У же никто не верит, что можно спокойно состариться, живя на свои сбережения. Каждый чует запах гари и старается урвать от жизни все, что только может. К тебе, мудрому философу, это, конечно, не относится. Ты сторонник простых радостей.

Морозов промолчал.

— Жоан ничего не смыслит в шляпах, — сказал Равик. — Ты только посмотри, что она нахлобучила себе на голову! У нее вообще мало вкуса. В этом ее сила. Культура расслабляет человека. В конечном счете все сводится к удовлетворению самых примитивных жизненных потребностей. Ты сам — великолепное подтверждение этому.