Кануны - Василий Белов

Сопронов, не долго думая, взял из-под крыши весло и столкнул в воду первую попавшуюся долбленку. Усевшись и закинув сумку на спину, он оттолкнулся веслом от кочковатой залывины. Ветер дул наискосок, на залесенский берег, вода вблизи была темная, и она плескала в низенькие бортовые набойки. Весло послушно — то слева, то справа — буровило воду. Лодка то и дело вставала боком к ветру. Чем дальше было от берега, тем матерее катились волны, брызги от весла закидывало ветром в лицо. Сопронов ощутил тревогу, почуяв осенний холод озерной воды. Он приналег на весло, и лодка пошла вровень с валами. Через полчаса, а то и меньше он ступит на залесенский берег, уже красневший вдалеке спеющей рябиной. На середине озера взгляд пловца ненароком скользнул по дну лодки. Игнаху прошибло холодным потом: сапожные каблуки были целиком в воде. Вода прибывала на виду. Игнаха перестал грести и, сидя, полуобернувшись назад, начал выплескивать воду веслом. Воды в лодке как будто бы стало меньше. Но, едва начав грести, он вновь увидел, что она прибывает. «Сторожки, — мелькнуло в уме. — Сторожок, может, и не один, рассохся и вылетел». Он не успел найти то место, откуда била вода, лодка наполнилась на одну треть. Борта оседали в озеро все ниже и ниже. До берега, и до того и до этого, было далеко. Он знал, что ему ни за что не доплыть, поскольку плавал он еле-еле, да и то в теплой воде… Смертельный страх прокатился по всему его телу, от пяток до головы ужас на минуту парализовал все движения. Лодка оседала с каждой секундой. Он лихорадочно начал стаскивать сапоги. Весло обронилось и поплыло за бортом. Новая волна ужаса окатила его, и вдруг Игнатий Сопронов вспомнил Бога, начал униженно шептать полузабытые слова из «Отче наш», путая их со словами других молитв… «Господи! Спаси меня, Боже, господи, не оставь ты меня, господи, господи…» Лодка хлебнула из озера всем левым бортом и начала погружаться в воду вместе с Игнахой… Он закричал в отчаянии. Этот животный рев и трепет всего его тела слились воедино. Крик оборвался над пустынной ветреной зыбью негромким, почти домашним бульканьем. Рука из-под воды ударила о лодку, всплывшую вверх днищем. Пальцы судорожно нащупали край бортовой набойки, голова Игнахи показалась над волнами. Он дважды отрыгнул воду, намертво вцепился в корму, но лодка опять погрузилась, и протяжный жалобный крик снова заглушил шорох и плеск барашковых волн…

* * *

Накануне Палашка на полчасика сходила в поле к своей замужней подруге Верушке. Она долго плакала, уткнувшись в холщовый передник. Вера, сидя на овсяном снопе, гладила Палашкино темя, уговаривала:

— Сходи ты, сходи в Залесную… не плакай… Он, дурак, где лучше тебя найдет? Отворотили, видать, его от тебя.

— Отворотили… — Палашка готова была уже завыть в голос. — Знамо, отворотили… Как надругался, так и глаз не показывает…

— А ты беги в Залесную-то! Тамошние знатки, поди, не чета тутошним. Баушка тамошняя опять приворот сделает, беги, не затягивай…

Палашка ушла с полосы успокоенная и всю ночь не спала, смекая, что к чему. Еще затемно она тихо собралась в своей половинке. Завязала в кончик платка четыре серебряных советских полтинника, надела новую пальтушку с воланами. Марья обо всем узнала еще в то проклятое утро. Сперва она схватила было ременные вожжи, но, хлестнув кое-как по толстой Палашкиной заднице, руки ее опали, будто повесма. Мать с дочкой упряжку ревели в бане. Марья тоже посылала Палашку к залесенскому знатку…

Но в Залесной жил не один знаток, там, считай, полдеревни, все знатки. Выбрали баушку Миропию-прогонную.

Палашка летела болотом бесшумной сорокой. Ноги ее мелькали в кочкарнике, руки вскидывались будто от ветра. Ни одна ветка не хлестнула по раскрасневшемуся лицу. Рассветный туман еще плавал над озером, когда девка тихонько уселась в отцовскую лодку. Припомнив Николу-угодника и перекрестившись, она переправилась на залесенский берег, спрягала в мох весло и побежала к деревне.

Не однажды в темные, обычно грозовые ильинские ночи они гуляли с Верой в этой деревне. Были тут и дальние родственники, которые гостились с Мироновыми, но сегодня Палашка тайно, задами, обогнула знакомую загородку. Косые плотные изгороди стояли вокруг чуть ли не в рост человека. Слегка пригнувшись, Палашка незаметно вышла к прогону, где на отшибе стояла высокая, безо всяких пристроек изба Миропии. Палашка без памяти, но быстро, бесшумно и ловко оказалась в темных сенцах. Нащупала скобу и потянула. Двери заскрипели, казалось, на всю округу…

В почти пустой и довольно обширной избе пахло чем-то печеным, то ли калачами, то ли шаньгами, на коричневых стенах тут и там висели какие-то корни, пучки ромашки, зверобоя и других неизвестных Палашке трав.

Она стояла у двери, забыв поздороваться, сердце екало все чаще и чаще.

— Вижу, вижу, матушка, пошто ты пришла, вижу, девонька, знаю… — услыхала Палашка будто сквозь дремоту и разглядела широкую в кости, но совершенно сгорбленную старуху. — А зря ты и пришла, девонька, зря, золотая. Приворотила его иная несметная сила, силушка злая.

— Ой, баушка…

Палашка охнула и вся затряслась, пытаясь поклониться старухе в ноги, но та проворно подхватила ее под руку:

— Что ты, матушка, что ты, милая, встань! Ну-ко вот иди да сядь на лавоцьку-то. Сядь да и не реви, здря ты и ревишь об ем. Пошто он тебе экой-то? Вижу, чую твое серчо, знаю, цево на уме…

Девка напряженно вслушалась в слова старухи, утерлась и глубоко вздохнула:

— Подсоби, баушка… Век буду бога молить.

— Чем пособлю-то, матушка? Не под силу мне… Пришли, девушка, коротенькие времена, подвинулись с мест челые чарства. Ты не Евграфа ли Миронова доци?

— Евграфа, — отозвалась Палашка, развязывая кончик платка с полтинниками.

— Вот, девонька, и не развязывай, отступись… Оставь при себе денежки-ти. Не надобны.

Палашка едва не взревела в голос. Старуха Миропия-прогонная дважды погладила ее по голове своей сухой и холодной рукой. Потом шепнула на ухо: «Не реви-ко, постой». Проворно сходила в сенцы, видимо, запереть ворота, перекрестилась и, шепча что-то свое, ушла в куть, за перегородку.

Долго сидела девка одна, ни жива ни мертва, вздрагивая и различая непонятный шепот, глотая горловые комки. Наконец старуха вышла из кути:

— Худо, милая, дело-то, худо. Ну, да уж попробую, что и будет… Ну-ко, с богом. Закрой глаза да полетай домой-то, все к ему. Как звать-то, Миколаем, поди?

Палашка кивнула. Старуха накрыла ее передником, заговорила, где громко, где сильным шепотом:

— Встану я, раба божия Миропия, благословясь, выйду из избы до двери, из дверей во чисто поле, перекрестясь, утренней росою умоюсь, светлой зарею огляжуся, красным солнчем утруся, светлым мисячем подпояшусь… Отычусь я мелкими частыми звездочками. Гляну я, раба божия Миропия, на сторону восточную, ты откройся, восточна сторона! Пораздвинь черное оболоко и оболоко белое, пусти меня, рабу божию Миропию, к морю и окияну… На море Это когда прикрыли? Ее и не прикрывали. Ну а машинное товарищество? А потребиловка? — окияне подойду я к бел-горюць каменю Алатырю… Под тем каменем сокрыта могуцая сила, нет этой силе могучей конча. Выпущу я эту силу на добра молодча Миколая, на все суставы и полусуставы, на костоцки-полукостоцки, на жилы и полужилы, напущу эту силу к ёму в ясные оци, за румяные щеки, в белую грудь и во ретивое серчо, в руки и ноги… Будь ты, сила могуцая, с Миколаем добрым молодчом неисходно, жги ты, сила могуцая, ево кровь горецюю, ево серчо кипуцёё на любовь ко красной девиче Палагие Еграфовне…

Старуха в изнеможении обеими руками оперлась на лавку:

— Ишь как тянет в горле-то, волокёт, вытягиваёт… Не поддается, матушка. Никак не опускает ево цюжая-то сила.

Палашка вся сжималась и дрожала под холщовым покровом. Старуха вновь, но еще тише и напряженней зашептала:

— Не стихай ты, сила могуцая, в Миколаевом серче, будь ему красна девича Палагия на всю жизнь, ницем би ён, доброй молодеч, не мог отворотитися от девичи Палагии, не заговором, не приворотом, не словом, не делом, не старым целовеком, не молодым. Да будет слово мое крепко и лепко как бел-горюць камень Алатырь! Кто из моря-окияна и воду выпьет и кто траву вокруг моря-окияна всю выщиплет, и тому мой заговор не осилить, не превозмоци и силу могучую не увлеци от раба божия Миколая во веки веков. Аминь.

Старуха Миропия-прогонная сняла с девичьей головы передник и велела Палашке молиться:

— Тянет в горле-то, так и тянет, — Миропия зевнула долгим зевком. — Ну, да бог милостив… Вот, возьми уголек наговорной… Спрягай. Придешь домой-то, увидишь суженого, сунь ему в карманцик какой, поближе к серчу… А в гости-то пойдешь, к нам-то в Залесную, возьми, матушка, не забудь ленку повесмице.

— Не забуду, баушка…

— Ну, иди с богом.

Палашка, окрыленная новой надеждой, почти бежала до самого озера. Березовый уголь с наговорной силой она завязала в другой конец платка, она бежала еще быстрее, чем утром…