Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

XIV. На улице светила луна. Но какая-то тусклая и серая, словно через облако пробивалась; хотя облака не было, и звезды ярко сверкали вокруг.

Рыбак держал меня за правую руку и вел по тропинке вокруг кладбища. Рука у него была холодной и изредка вздрагивала – будто от судорог.

На левой руке у меня была нитка. Оборванный конец длинно свисал с безымянного пальца, и мне хотелось либо домотать на палец, либо сорвать нитку с руки. Но правая рука у меня была занята – Рыбак крепко держал ее.

Несколько раз я глянул на своего спутника. Лицо у него было таким же серым и тусклым, как луна на небе.

Обогнув кладбище, мы вышли на проселок. И тут только Рыбак отпустил мою правую руку.

Я принялся медленно наматывать нитку себе на палец и, до конца намотав, спросил:

«Почему она называла тебя бельгом? Ты разве бельг?»

Я думал удивить его этим второстепенным вопросом.

Но он готовно откликнулся:

«Для нее нервии, морины, менапии, тунгры – всё бельги. Она нас не различает».

Я стал разматывать нитку и, когда освободил от нее палец, сказал:

«Она, скорее глухая, чем слепая. Во всяком случае, ни на одно твое возражение она не ответила. Будто не слышала… Или прикидывалась?»

«Слух у нее, как у летучей мыши. Она не только слышит на целую левгу, но и видит… этим слухом своим», – ответил Рыбак.

Я чувствовал, что он смотрит на меня, нежно и участливо, и хочет, чтобы я, как можно больше, спрашивал его, а он мне – отвечал.

Я снова стал наматывать нитку на палец – теперь она вся была серой – и, вместо того, чтобы спрашивать, стал высказываться.

«Она очень точно описала те пять случаев, когда мне действительно угрожала опасность», – сказал я.

«Да, да. Она всё видит и почти никогда не ошибается, ни в прошлом, ни в будущем», – быстро и будто с облегчением откликнулся Рыбак.

Но я возразил:

«Как это, не ошибается? Моего родного отца она назвала отчимом. Даже ты не выдержал и поправил ее. Но она не услышала или не пожелала услышать».

«Да, да, отчимом вместо отца… Да, помнишь, она сказала, что он погиб?» – бормотал у меня над ухом мой спутник. – Значит, отчим, а не отец… Значит наверняка погиб, раз она так сказала».

От удивления я даже остановился. И хотел взглянуть в лицо Рыбаку. Но тот продолжал идти по проселку.

Я догнал его и сказал:

«Послушай. Кому-кому, но мне-то уж точно известно: отец он мне или отчим. Я деда своего знаю. Родню до пятого колена… Какой отчим? Не смеши меня».

Рыбак, не оборачиваясь ко мне, продолжал путь и, кивая головой, говорил:

«Да, да. Кажется смешным… Но ведь, действительно, ни один человек наверняка не может сказать, кто его отец. Даже мать, та женщина, которая родила тебя, даже она никогда не может быть уверена до конца, что родила тебя именно от этого мужчины… А ты свою мать никогда и не видел. Ты сам мне рассказывал, что она умерла при родах…»

«Погоди! – я воскликнул. – Ты что хочешь сказать?!.. Да нет, бред сорочий!.. Пять случаев она точно описала. Но дальше понесла чушь! Сам подумай: какой царь может жить в Испании! Сейчас! В эпоху великого Августа!»

«А что, в Испании совсем не осталось царей? Или потомков древних царей?» – спрашивал Рыбак, избегая смотреть на меня и ускоряя шаг.

«Может быть, и остались. Но я, Луций Пилат, родной сын римского всадника Марка Понтия Пилата, к этим варварам не имею ни малейшего отношения!» – Я начал сердиться. – Мачеха моя, Лусена, если верить ее словам, действительно происходит из какого-то древнего тартессийского рода. У нее в роду вполне могли быть звездочеты, или как там они еще называются».

«Вот видишь!» – вдруг словно испуганно воскликнул Рыбак и еще быстрее зашагал по дороге.

«Не вижу, представь себе! Потому что Лусена мне мачеха, а не мать! А родная моя мать – та, которая умерла при родах, – никогда рабыней не была. Она из рода Гиртулеев, которые теперь процветают в Нарбонской Галлии».

«И поэтому ты живешь здесь. И все от вас отвернулись», – сказал Рыбак и так резко остановился, что я сзади налетел на него.

И мог, наконец, заглянуть ему в лицо.

Такого лица я у него никогда не видел. Я вообще у мужчин никогда не видел таких лиц. В этом лице были одновременно испуг, досада и раздражение и какая-то совершенно женская, ласковая и виноватая жалость.

Глядя ему в глаза, я некоторое время не знал, что ответить. А потом сказал:

«Ну, ладно, царский сын и мать рабыня. Но дальше что она мне напророчила…»

«Всё, что она сказала, всё может сбыться», – быстро проговорил Рыбак, тихо, почти шепотом.

«Я, сын предателя отечества, которому даже в захудалую Провинцию запрещен вход, я, безотцовщина, с мачехой – бывшей рабыней со временем приобрету великую и страшную славу, так что горы будут в честь меня называть.?!»

«Как будто каждый великий человек в славе рождается», – грустно вздохнул мой растерянный наставник.

«И звезду на небе погашу?»

«Погасишь, если она увидела».

«А что она сказала, когда говорила про мою настоящую мать, и я просил тебя перевести, но ты, как мне показалось, не то перевел, что она сказала».

«Тебе правильно показалось… Она сказала, что, может быть, она сама родила тебя на свет».

«Она?!.. Моя мать?!»

«Ты – Пилат. Она – Пила».

Я еле удержался, чтобы не рассмеяться в лицо моему собеседнику.

«Это же – чушь! Бред безумной колдуньи!»

«Да, бред. Но бред вещий… Поэтому тебе он кажется безумным», – тихо сказал Рыбак.

Я сорвал с пальца нитку и выбросил ее на дорогу.

«А что она сказала перед тем, как выставить нас за дверь?» – спросил я.

Рыбак долго и грустно смотрел на то место, куда упала серая нитка.

Потом сказал:

«Ты выбросил нитку. Не думай, что так же удастся выбросить судьбу».

«Я спрашиваю: что она сказала перед самым нашим уходом?» – Меня уже давно стали раздражать его вера в сумасшедшую старуху и та жалость, с которой он на меня смотрел.

«Ты разве не понял? Там были очень простые слова».

«Слова я понял. Но смысл этого нового великого пророчества, прости, от меня ускользнул».

«А ты уверен, что хочешь узнать этот смысл?» – вдруг совершенно безучастно спросил меня Рыбак.

«Что? Очень страшно?»

Рыбак молчал.

«Скажи. Я не из пугливых. Ты сам говорил».

«Она сказала: «В жертву богу бога вздернет на дерево».

«Вздернет?» – переспросил я.

Рыбак кивнул.

Я постарался усмехнуться и, догадываюсь, усмешка у меня получились весьма беззаботной.

«А что это за бог, которого я вздерну? И почему именно на дерево?»

Рыбак не ответил и вновь зашагал по проселку.

Скоро мы вышли на магистральную дорогу и молча пошли к Новиодуну.

И лишь возле самых Южных ворот мой спутник вдруг как бы ни с того ни с сего стал рассказывать:

«У кельтов есть бог. Мы о нем не говорили, потому что нам он не был нужен. Его называют Хесус или Есус. Римляне называют его Марсом. Но, как всегда, ошибаются, потому что Есус – не бог войны. Он – бог деревьев и других растений».

Рыбак замолчал. И я спросил:

«Почему ты о нем вспомнил, об этом Есусе?»

«В давние времена Есусу приносили человеческие жертвы. Людей вешали на деревьях… Я думаю, Пила его имела в виду», – ответил Рыбак.

«А что значит бога богу в жертву?» – спросил я.

Рыбак пожал плечами.

«Я этого Хесуса ему самому в жертву принесу? Так что ли?» – снова спросил я.

И снова мой наставник пожал плечами.

Мы дошли до Южных ворот, и Рыбак сказал:

«Прощай, Луций».

«До завтра, – ответил я, посмотрел на предрассветное небо и добавил: – Или когда мне лучше придти?»

«Приходи, когда хочешь», – ответил Рыбак, гельвет-нервий-менапий, Гвидген-Гвернген-Гатуатер.

XV. Я пришел в деревню через день.

Я радостно и учтиво поздоровался с Рыбаком. Но он прошел мимо меня, словно мимо пустого места, сел в лодку и отчалил от берега.

Я прождал его на берегу часа два или три.

Он вышел из лодки и побрел в сторону деревни, не обратив на меня внимания.

И лебедь на меня ни разу не глянул, шествуя за хозяином.

Зная манеры своего наставника, я ушел в город, решив прийти в следующий раз.

Я пришел через три дня, в полдень. Рыбак сидел под орехом и смотрел на пруд. Я его приветствовал. И в этот раз он посмотрел на меня… Не знаю, как описать его взгляд, Луций. Так, глубоко задумавшись, иногда вдруг взглядывают в сторону, будто там, в той стороне, можно обнаружить недостающие звенья мысли. Или чувства, которые давно уже крутятся под сердцем, но постоянно ускользают и утекают… Я не поэт. Я не умею описывать. Но вспоминать я умею. И взгляд этот, долгий, пустой, задумчивый, я никогда не забуду…

На приветствие мое он, разумеется, не ответил. Я сел рядом. Некоторое время мы молча смотрели на воду в пруду. Потом Рыбак встал и ушел в дом. И больше оттуда не вышел.

В третий раз я пошел в деревню дней через десять. И на тропинке встретил Рыбака, который шел в город.

Я уступил ему дорогу и пошел следом.