От иммигранта к изобретателю - Михаил Пупин

Это здесь, в Панчеве, почти пятьдесят лет назад, я впервые услышал о Бенджамине Франклине; сегодня я передаю вам, жители Панчево, привет от родины Франклина и обращаюсь к вам с призывом: «следуйте по стопам американского идеализма, это является самым мощным оружием в защите вашего молодого государства».

Гамильтон Фиш Армстронг, тогдашний американский военный атташе в Белграде, присутствовал на этом митинге. Он не понял ни одного слова из моей речи, так как она была сказана по-сербски, но уверял меня, что, судя по впечатлению, какое она произвела на собравшихся, она должна была быть по крайней мере так же хороша, как моя речь в Принстоне в начале Мировой войны в 1914 году. Он был тогда на последнем курсе в Принстонском колледже. Речь в Принстоне была защитой сербского идеализма, который я привез с собой в Америку, когда я высадился в Касл-Гардене в 1874 году. Речь в Панчеве была защитой американского идеализма, который я привез назад в Панчево сорок пять лет спустя. Я должен заметить, однако, что за двадцать пять лет до этого вышеприведенная речь в сущности была сказана перед протоиереем Живковичем, поэтом-священником Панчева, когда я, после окончания Колумбийского колледжа, первый раз приехал на родину. По этому случаю поэт тогда сказал следующее (я цитирую его слова, приведенные в ранних главах моей книги):

«Скажи своей матери, что я счастлив взять на себя всю ответственность за твой отъезд в далекую Америку. Она уже больше не далека от нас. Она теперь в моем сердце. Ты привез Америку к нам. Она была Новым светом в моей земной географии; теперь она стала новым светом в моей духовной географии».

Я часто вспоминаю теперь эти слова и твердо верю, что сегодня миллионы европейцев также думают, что Америка является Новым светом в их духовной географии. Панчевские жители — я в том уверен — думают именно так. Но нужна была Мировая война, чтобы искоренить старые понятия, что Америка — страна материализма. Мировой маятник качнулся в другую сторону, и мне часто хочется знать, сможем ли мы жить согласно той высокой репутации, которой мы пользуемся во многих частях мира, знающих наши хорошие стороны, но не знающих наших недостатков.

Вскоре после праздника в Панчеве несколько ученых Белградского университета, членов Сербской Королевской Академии, пригласили меня на неофициальную конференцию и попросили рассказать им что-нибудь об американской науке и Национальном Исследовательском Совете в Вашингтоне. Я не думаю, что на этот раз мой доклад на такую весьма интересную тему произвел на моих сербских друзей такое же сильное впечатление, как моя речь в Панчеве. Долгое время после этой конференции я думал о многих вещах, о которых бы я мог сказать, но не сказал. Чем больше я думал, тем сильнее я упрекал себя. Через несколько месяцев мне сообщили, как один сербский ученый, присутствовавший на конференции, заметил своему коллеге, что после моей панчевской речи об американском идеализме он был склонен думать, что и в Белграде я что-нибудь скажу об идеализме в американской научной мысли. Но я ничего не сказал, и он поэтому заключил: в американской научный мысли повидимому мало идеализма, что он всегда и подозревал. Многие европейские ученые так же думали об американской науке. Мне было больно слышать замечание сербского ученого, больно потому, что я чувствовал, здесь была моя непростительная ошибка. Но обстоятельства панчевского праздника были совсем другие, чем обстоятельства конференции в Белграде. В Панчеве было брошено замечание, вызвавшее во мне опасение, что из него может быть сделан вывод: Америка — страна материализма. Никто на Белградской конференции не высказал мысли, что американская наука, может быть, страдает пороком материализма. Конечно, ни один сербский ученый не мог сказать такой вещи, когда у всех еще была свежа память о помощи американской науки Сербии во время эпидемии тифа в 1915 году.

Медленно горящие в камине дрова нужно часто помешивать, чтобы они давали хороший огонь. Подобным же образом пламя медленного умственного горения нуждается время от времени в возбуждении. Мое умственное горение на Белградской конференции несомненно было медленным и требовался возбудитель, подобный тому, какой нашелся в Панчеве. Мои первые уроки по американской истории и усвоение американских традиций также бы проходили медленно, если бы не подвернулся Билгарз, возбудивший мой ум своим отрицательным отношением к американской демократии и вечными жалобами на придуманный им призрак, который он называл американским материализмом.

Такое возбуждение испытывается многими натурализованными американскими гражданами, когда они посещают старую родину. Каждое такое посещение ускоряет в них процесс американизации. Я твердо убежден, что ассимиляция иностранцев в Америке была бы значительно ускорена, если бы мы могли обязать каждого натурализованного американского гражданина посещать через определенные промежутки времени страну, из которой он приехал. Не посещай я мою страну много раз со времени моей высадки в Касл-Гардене в 1874 году, память о моих ранних годах в Америке, описанных в первых главах этой книги, пожалуй бы давно исчезла. Не посети я в 1919 году Белград и Панчево, я бы не ощутил необходимости говорить об американском идеализме и особенно об идеализме в американской научной мысли.

Это было как раз в Белграде и в Панчеве, где был применен возбудитель, который оживил во мне воспоминания о студенческих днях в Колумбийском колледже, в Кэмбриджском и Берлинском университетах, о моей профессорской деятельности в Колумбийском университете и заставил меня припомнить весь мой жизненный и научный опыт, имеющий отношение к американскому идеализму и, в частности, к идеализму в американской науке. С тех пор я всё время возвращался в моих мыслях к вещам, имеющим отношение к американской науке, о которых бы я должен был упомянуть на конференции в Белграде. Картина «Люди прогресса», которую я впервые увидел в Купер-Юнионе в 1876 году, снова выплыла в моей памяти. Люди, изображенные на ней, — Петер Купер, Маккормик, Гудир, Морзз и другие, не представляли идеализма в науке, которую имел в виду белградский ученый. Они были практическими изобретателями, научными идолами американцев, но не идеалистами в науке. Время для идеализма в американской науке тогда еще не пришло. Железная дорога «Юнион-Пасифик» еще не была проложена; равнины Запада еще не были покорены, чтобы производить огромные сокровища золотого зерна; гигантские залежи угля и руды еще ожидали, чтобы их подняли на поверхность земли для освоения и развития наших обширных территорий от Атлантического до Тихого океана. Тот, кто помогал людям в этом гигантском развитии индустрии, стал их идолом. Имена таких изобретателей, как Маккормик, Гудир и Морзэ, были повседневно на устах американских людей, так же как сегодня у всех на устах имена Эдисона и Белла. Джозеф Генри, знаменитый ученый, тоже был на исторической картине, но он стоял позади других. Выражение его лица, казалось, говорило, что он чувствовал себя еще почти чужим в группе людей, которые были изобретателями. Он был другом Линкольна и его научные идеалы были так же возвышенны, как идеализм политической философии Линкольна. Но в те дни идеалист в науке не возбуждал к себе большого интереса среди американского народа, который был тогда занят решением многочисленных экономических проблем. Поэтому Джозеф Генри, ученый-идеалист, был фактически неизвестен. Это и было тем, что Европа называла «американским материализмом» в науке. Де Токвилль, известный французский путешественник и острый наблюдатель, в своей книге, опубликованной более семидесяти лет назад, сказал о нас следующее:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});