Дни нашей жизни - Вера Кетлинская

Как раз в эти дни драмстудия начала ставить «Рус­ский вопрос» и решили попробовать Аркадия в роли Смита. Режиссер Валерий Владимирович заставлял Ар­кадия без конца повторять первые реплики Смита, вхо­дящего в редакцию.

— Превосходная внешность! — бормотал он и поче­му-то из-под руки, козырьком прикрыв глаза, вгляды­вался в Аркадия. — Ну, повторим сначала. Представьте себе как следует, что вы не были в редакции всю войну. Вы много повидали, многое продумали, вы изменились. Вы уверены, что и другие многое повидали и поняли. Вы рады возвращению, рядом — любимая женщина. Ну давайте посмелее, от души! Но вы американец, понимаете, американец, а не русский добрый молодец!

Аркадию страстно хотелось получить эту роль — потому, что она главная, и потому, что роль Джесси играла Валя. Он так старательно учил роль, что и во сне и на работе его преследовали реплики Смита.

— Еще раз, голубчик, — вздыхая, просил Валерий  Владимирович. — Мы еще попробуем Румянцева. Но не будем отчаиваться. Только поймите — вы возбуждены, решается ваша судьба, вы мечтаете, что у вас все нала­дится: работа, женитьба, заработок — без долларов не будет ничего, понимаете? Вы в Америке. Джесси отка­жется от вас, если вы не сумеете заработать! Ну, начали.

Должно быть, режиссер остался недоволен, потому что на следующую репетицию назначил пробу Румянцевву — парню талантливому, не раз игравшему первые роли, но низкорослому и некрасивому. Аркадий был уверен, что подходит для роли Смита больше, и, провожая Валю домой, спросил ее, что она думает о нем в новой роли.

— Ой, Аркаша, вы просто уморительны! — сдержи­вая смех, ответила она. — Вы не американский журна­лист, а этакий ярославский ухарь-купец!

Заметив, что он обиделся и огорчился, она добави­ла дружески:

— Вам надо поработать, Аркаша, тогда дело пойдет. Вы, наверно, не готовились к роли. Что вы читали об Америке?

Он сконфуженно промолчал.

Назавтра она принесла ему несколько книг — ока­зывается, она попросила библиотекаршу подобрать ли­тературу об Америке, как только ей поручили роль Джесси. Он был очень горд, что она подошла к его стан­ку с пачкой книг и на глазах у всех несколько минут говорила с ним как с товарищем. Но слова ее были горь­ки для него.

— Поймите, Аркаша, — назидательно сказала она, и в ее голосе вдруг появились какие-то нотки, напоминав­шие Валерия Владимировича, — вам надо войти в образ Смита, в его... ну, как это?..  психологическое состояние. Владеть его понятиями, предрассудками, его отношени­ем к жизни. Вам надо влезть в его шкуру.

— Я же не актер-профессионал, — буркнул он, чтобы смягчить удар.

— А мы? — возразила она, пожав плечами. — Или делать основательно, или не браться совсем.

Теперь все это осталось позади — Аркадий успешно репетировал роль Смита в очередь с Румянцевым, а Джесси играла другая девушка, — Валя покинула сту­дию.

Он проглядел, когда с нею случилась беда. Сперва он заметил только ее на редкость оживленный вид. Она необычно рано убегала из технического кабинета и про­пустила одну репетицию. На следующую репетицию она пришла счастливая и взволнованная, путала и пропу­скала реплики, смеялась своей рассеянности, была со всеми ласкова и невнимательна. Обострившимся чутьем влюбленного Аркадий уловил, что ласковость ее — от щедрости счастливого сердца, а невнимательность — оттого, что она мыслями далека от них от всех. А тут еще Валерий Владимирович пошутил, заметив ее рас­сеянность:

— Ну, Валечка, вам сегодня играть только влюблен­ную. Может, пройдем сцену семейного счастья?

У Аркадия потемнело в глазах, он начисто забыл свою роль и еле довел репетицию до конца. Ему хоте­лось проводить Валю и выведать, что с нею (он все еще слабо надеялся, что любовь тут ни при чем), но пока он репетировал последнюю часть сцены, Валя уехала одна.

А затем разразилась беда.

Второго мая Валя была на вечеринке у директора, а на следующий день, наверное, совсем не выходила из дому, так что Аркадий зря дежурил возле Аларчина моста. Когда он увидел ее в цехе, она была очень блед­на и так сосредоточена на чем-то своем, что он не по­смел подойти к ней.

В середине дня со стенда убирали разобранную тур­бину, и Гаршин затребовал мостовой кран. Аркадий увидел Валино помертвелое лицо, плывущее в вышине. Кран шел неровно, как бы спотыкаясь в нерешитель­ности.

— Давай, давай, черт побери! — заорал Гаршин и вдруг осекся, увидав Валю, и больше не кричал, жеста­ми показывая, что делать.

Все последующие дни Валя выглядела больною. Ар­кадий замечал, что девушки в цехе судачат на ее счет, но когда он приближался, они замолкали и смотрели на него с жалостным любопытством. Однажды ему уда­лось услышать, как одна из девушек говорила: «А он-то и смотреть на нее позабыл...» Аркадий прошел мимо, нарочно толкнув девушку плечом.

После работы Валя торопливо уходила с завода, опустив голову, избегая встреч. Ее поникшие плечи ка­зались такими жалкими! Если бы он знал имя того человека, он мог бы тряхнуть его за шиворот и послать к Вале — «иди, утешь»...

Поняв это, он постарался разозлиться. Предпочла другого? Ну вот и получай! Эта мысль доставила ему ко­роткую отраду, но в тот же вечер он снова издали шагал за нею, с тоскою глядя на ее поникшие плечи. Как всегда, она быстро вошла в узкий, темный двор. Он вытер кула­ком затуманившиеся глаза, понял — слезы. И тогда сказал себе, что любит Валю несмотря ни на что, — даже та­кую, жалкую, любящую другого и обиженную другим.

Шагая по улицам как одержимый, неизвестно куда и зачем, он повторял себе неистово, злобно, сжимая ку­лаки: не могу без нее, все равно, пусть любит другого, не могу и не хочу без нее.

Пробегав весь вечер по улицам, неутоленный и не­успокоенный, он снова очутился возле ее дома и поднял глаза к верхним окнам. Они были темны, все — темны, будто верхние жильцы сговорились не зажигать света или разом все выехали. Только час спустя он заметил, что и в других окнах почти нигде не видно света, и по­нял, что уже ночь.

«На что я рассчитываю? Это же глупо!» — сказал он себе и стал трезво припоминать свои отношения с Валей. Чтобы проводить ее, нужно было навязываться в провожатые. Если он не был рядом в ту минуту, когда она уходила, она даже не оглядывалась. Если он пред­лагал ей прогуляться или пойти в кино, у нее всегда находились отговорки.

Он давно мечтал зайти к ней хоть на минуту, но когда он попросил разрешения занести ей домой книги, она вежливо отказала:

— Не беспокойтесь, Аркаша, принесите в цех, мне все равно сдавать в библиотеку.

Не беспокоиться! Тогда он половину ночи ворочался на койке, раздумывая, как это понять: боится она впу­стить его, что ли?

А было проще — он не нужен ей, совсем не нужен. Она и не думала о нем. Даже когда он шел рядом с нею, она думала о другом и любила другого... Но, мо­жет быть, именно теперь, когда она одинока и несчаст­на, она сумеет разглядеть, что рядом с нею человек, любящий ее по-настоящему и стоящий любви гораздо больше, чем тот подлец?

Глубокой ночью, устало шагая по улицам в свое об­щежитие, он твердо решил завтра же после репетиции сказать ей все, что он думает, предложить ей свою друж­бу, помощь, предложить ей отомстить обидчику — все, чего она захочет.

На репетицию она не пришла, ее роль репетировала другая. С этою Джесси он просто не мог играть. Он сбежал с занятия и пошел к Аларчину мосту. Может быть, она заболела? Может быть, лежит там одна, без помощи?

Дворник сидел у ворот, попыхивая трубкой и косясь на Аркадия. Спросить у дворника, где живет Валя, по­казалось невозможным. Он отошел подальше и бродил по набережной, пока в последнем окне не погас свет.

Утром он догнал ее на улице и решительно сказал:

— Здравствуйте, Валя.

Она не ответила. Он настойчиво повторил свое при­ветствие, и она бросила, даже не посмотрев на него:

— Здравствуйте.

— Вы не были на репетиции.

— Я ушла из студии, — ответила она и ускорила шаг.

— Почему, Валя? У вас очень хорошо получалось.

— Так, — и вдруг, круто остановившись, быстро и зло проговорила: — Не выпытывайте, Аркадий, и оставь­те меня, понимаете? Тут ничего нельзя изменить. И не ходите за мной. Я не хочу. Мне неприятно.

Он остался один посреди тротуара.

4

«Я теперь культпроп, ты знаешь эту работу лучше, чем я, и поймешь, как много забот и хлопот на меня навалилось».

Аня сидела в техническом кабинете и писала письмо, которое никак не писалось.

Уже давно можно бы уйти домой: посетители ра­зошлись, кружки и школы отзанимались, — делать не­чего. Но уходить из цеха не хотелось. Весь день в тру­дах, в спешке, а к вечеру все успокаивается. Неторопливо пройдешь по участкам, поднимешься на стенд, где уже идет подготовка к сборке второй турбины, загля­нешь в конторку Ефима Кузьмича или в конторку Гусакова — послушать его незлобивую воркотню — и всегда встретишь или увидишь издали Полозова; то он на сборке, то на механических участках, то сидит с кем-либо из мастеров над графиком движения деталей. Про­верка графика, конечно, на Полозове. Все самое труд­ное взваливается на него! Нарочно, что ли? Раньше они ссорились, и Любимов по всякому пустяку придирался к Алексею, а теперь обращается с Алексеем уважитель­но. Да только хорошего в этом мало! Он же, как барин, все больше отстраняется от повседневных цеховых за­бот, рассуждает о генеральной реконструкции цеха, собирается в Москву…  а Полозов за него работай!