Собор Парижской Богоматери - Виктор Гюго

— Странно! — все так же задумчиво промолвил священник. — А все же нарядный мундир — очень красивая вещь.

Гренгуар, видя, что архидьякон задумался, пошел полюбоваться порталом одного из соседних домов. Вернувшись, он всплеснул руками:

— Если бы вы не были так поглощены красивыми мундирами военных, ваше высокопреподобие, то я попросил бы вас пойти взглянуть на эту дверь, сказал он. — Я всегда утверждал, что лучше входной двери дома сэра Обри нет на всем свете.

— Пьер Гренгуар! Куда вы девали цыганочку-плясунью? — спросил архидьякон.

— Эсмеральду? Как вы круто меняете тему беседы!

— Кажется, она была вашей женой?

— Да, нас повенчали разбитой кружкой на четыре года. Кстати, — добавил Гренгуар, не без лукавства глядя на архидьякона, — вы все еще помните о ней?

— А вы о ней больше не думаете?

— Изредка. У меня так много дел!.. А какая хорошенькая была у нее козочка!

— Кажется, цыганка спасла вам жизнь?

— Да, черт возьми, это правда!

— Что же с ней сталось? Что вы с ней сделали?

— Право, не знаю. Кажется, ее повесили.

— Вы думаете?

— Уверен. Когда я увидел, что дело пахнет виселицей, я вышел из игры.

— И это все, что вы знаете?

— Постойте! Мне говорили, что она укрылась в Соборе Парижской Богоматери и что там она в безопасности. Я очень этому рад, но до сих пор не могу узнать, спаслась ли козочка. Вот все, что я знаю.

— Я сообщу вам больше! — воскликнул Клод, и его голос, до сей поры тихий, неторопливый, почти глухой, вдруг сделался громким. — Она действительно нашла убежище в Соборе Богоматери, но через три дня правосудие заберет ее оттуда, и она будет повешена на Гревской площади. Уже есть постановление судебной палаты.

— Досадно! — сказал Гренгуар.

В мгновение ока к священнику вернулось его холодное спокойствие.

— А какому дьяволу, — заговорил поэт, — вздумалось добиваться ее вторичного ареста? Разве нельзя было оставить в покое суд? Кому какой ущерб от того, что несчастная девушка приютилась под арками Собора Богоматери, рядом с гнездами ласточек?

— Есть на свете такие демоны, — ответил архидьякон.

— Дело скверное, — заметил Гренгуар.

Архидьякон, помолчав, спросил:

— Итак, она спасла вам жизнь?

— Да, у моих друзей-бродяг. Еще немножко, и меня бы повесили. Теперь они жалели бы об этом.

— Вы не желаете ей помочь?

— Я бы с удовольствием ей помог, отец Клод. А вдруг я впутаюсь в скверную историю?

— Что за важность!

— Как что за важность?! Хорошо вам так рассуждать, учитель, а у меня начаты два больших сочинения.

Священник ударил себя по лбу. Несмотря на его напускное спокойствие, время от времени резкий жест выдавал его внутреннее волнение.

— Как ее спасти?

Гренгуар ответил:

— Учитель! Я скажу вам: Il padelt, что по-турецки означает: «Бог — наша надежда».

— Как ее спасти? — повторил задумчиво Клод.

Теперь Гренгуар хлопнул себя по лбу.

— Послушайте, учитель! Я одарен воображением. Я найду выход… Что, если попросить короля о помиловании?

— Людовика Одиннадцатого? О помиловании?

— А почему бы нет?

— Поди отними кость у тигра!

Гренгуар принялся измышлять новые способы.

— Хорошо, извольте! Угодно вам, я обращусь с заявлением к повитухам о том, что девушка беременна?

Это заставило вспыхнуть впалые глаза священника.

— Беременна! Негодяй! Разве тебе что-нибудь известно?

Вид его испугал Гренгуара. Он поспешил ответить:

— О нет, только не мне! Наш брак был настоящим foris-maritagium[145]. Я тут ни при чем. Но таким образом можно добиться отсрочки.

— Безумие! Позор! Замолчи!

— Вы зря горячитесь, — проворчал Гренгуар. — Добились бы отсрочки, вреда это никому не принесло бы, а повитухи, бедные женщины, заработали бы сорок парижских денье.

Священник не слушал его.

— А между тем необходимо, чтобы она вышла оттуда! — бормотал он. Постановление вступит в силу через три дня! Но не будь даже постановления… Квазимодо! У женщин такой извращенный вкус! — Он повысил голос: Мэтр Пьер! Я все хорошо обдумал, есть только одно средство спасения.

— Какое же? Я больше не вижу ни одного.

— Слушайте, мэтр Пьер! Вспомните, что вы обязаны ей жизнью. Я откровенно изложу вам мой план. Церковь день и ночь охраняют. Оттуда выпускают лишь тех, кого видели входящими. Вы придете. Я провожу вас к ней. Вы обменяетесь с ней платьем. Она наденет ваш плащ, а вы — ее юбку.

— До сих пор все идет гладко, — заметил философ. — А дальше?

— А дальше? Она выйдет, вы останетесь. Вас, может быть, повесят, но зато она будет спасена.

Гренгуар с озабоченным видом почесал у себя за ухом.

— Такая мысль мне никогда бы не пришла в голову!

Открытое и добродушное лицо поэта внезапно омрачилось, словно веселый итальянский пейзаж, когда неожиданно набежавший порыв сердитого ветра нагоняет облака на солнце.

— Итак, Гренгуар, что вы скажете об этом плане?

— Скажу, учитель, что меня повесят не «может быть», а вне всякого сомнения.

— Это нас не касается.

— Черт возьми! — сказал Гренгуар.

— Она спасла вам жизнь. Вы только уплатите долг.

— У меня много других долгов, которых я не плачу.

— Мэтр Пьер! Это необходимо.

Архидьякон говорил повелительно.

— Послушайте, отец Клод! — заговорил оторопевший поэт. — Вы настаиваете, но вы не правы. Я не вижу, почему я должен дать себя повесить вместо другого.

— Да что вас так привязывает к жизни?

— Многое!

— Что же именно, позвольте вас спросить?

— Что именно?.. Воздух, небо, утро, вечер, сияние луны, мои добрые приятели бродяги, веселые перебранки с девками, изучение дивных архитектурных памятников Парижа, три объемистых сочинения, которые я должен написать, — одно из них направлено против епископа и его мельниц. Да мало ли что! Анаксагор говорил, что живет на свете, чтоб любоваться солнцем. И потом, я имею счастье проводить время с утра и до вечера в обществе гениального человека, то есть с самим собой, а это очень приятно.

— Пустозвон! — пробурчал архидьякон. — Скажи, однако, кто тебе сохранил эту жизнь, которую ты находишь очень приятной? Кому ты обязан тем, что дышишь воздухом, что любуешься небом, что еще имеешь возможность тешить свой птичий ум всякими бреднями и дурачествами? Где бы ты был без Эсмеральды? И ты хочешь, чтобы она умерла! Она, благодаря которой ты жив! Ты хочешь смерти этого прелестного, кроткого, пленительного создания, без которого померкнет дневной свет! Еще более божественного, чем сам господь бог! А ты, полумудрец-полубезумец, ты, черновой набросок чего-то, нечто вроде растения, воображающего, что оно движется и мыслит, ты будешь пользоваться жизнью, которую украл у нее, — жизнью, столь же бесполезной, как свеча, зажженная в полдень! Прояви немного жалости, Гренгуар! Будь в свою очередь великодушен. Она показала тебе пример.

Священник говорил с жаром. Гренгуар слушал сначала безучастно, потом растрогался, и наконец мертвенно-бледное лицо его исказилось гримасой, придавшей ему сходство с новорожденным, у которого схватил живот.

— Вы красноречивы! — проговорил он, отирая слезу. — Хорошо! Я подумаю. Ну и странная же мысль пришла вам в голову! Впрочем, — помолчав, продолжал он, — кто знает? Может быть, они меня и не повесят. Не всегда женится тот, кто обручился. Когда они меня найдут в этом убежище столь нелепо выряженным, в юбке и чепчике, быть может, они расхохочутся. А потом, если они меня даже и вздернут, ну так что же! Смерть от веревки такая же смерть, как и всякая другая, или, вернее, не похожая на всякую другую. Это смерть, достойная мудреца, который всю жизнь колебался; она — ни рыба ни мясо, подобно уму истинного скептика; это смерть, носящая на себе отпечаток пирронизма и нерешительности, занимающая середину между небом и землею и оставляющая вас висеть в воздухе. Это смерть философа, для которой я, может статься, был предназначен. Хорошо умереть так, как жил!

Священник перебил его:

— Итак, решено?

— Да и что такое смерть в конце концов? — с увлечением продолжал Гренгуар. — Неприятное мгновение, дорожная пошлина, переход из ничтожества в небытие. Некто спросил мегалополийца Керкидаса, желает ли он умереть. «Почему бы нет? — ответил тот. — За гробом я увижу великих людей: Пифагора — среди философов, Гекатея — среди историков, Гомера среди поэтов, Олимпия — среди музыкантов».

Архидьякон протянул ему руку.

— Итак, решено? Вы придете завтра.

Этот жест вернул Гренгуара к действительности.

— Э нет! — сказал он тоном человека, пробудившегося от сна. — Быть повешенным — это слишком нелепо! Не хочу!

— В таком случае прощайте! — уходя, архидьякон пробормотал сквозь зубы: «Я тебя разыщу!»