Первая мировая война. Катастрофа 1914 года - Макс Хейстингс

Семейство Щуки наблюдало за отливом волны российских войск, прокатившейся по их земле. Армия Ренненкампфа, сильно поредевшая, несколько дней тянулась мимо маленьких домишек Поповена. Сельчане видели раненых, видели уцелевших, оставшихся без оружия и снаряжения, видели хромающих лошадей и телеги, которые спихивали в придорожные канавы, когда отваливалось колесо или падала несчастная скотина в упряжке. Маленькой Елизавете Щуке было очень жаль измученного осла, которого погонял кнутом русский возчик. Некоторым из ее соседей сильно досталось от обозлившихся побежденных. Пожилых супругов Ольшевских русский офицер выгнал кнутом из дома и поджег соломенный матрас на кровати – дом сгорел дотла{589}. Семейство Щуки тем не менее праздновало победу. Верноподданные немцы, в уютном свете свечей они распевали прусский гимн «Heil dir im Siegerkranz» («Славься ты в венце победном») под аккомпанемент домашнего фортепиано, а за окном всю ночь брели разрозненные солдаты Ренненкампфа{590}.

Российская 1-я армия избежала полного уничтожения лишь благодаря поспешности своего бегства, покрывая по 40 км в день, что позволило оставить врага далеко позади. Немецкая кавалерия оказалась не проворнее других в выполнении своей традиционной задачи – преследовании побежденного противника, винтовочный огонь русского арьергарда не давал подобраться ближе. Потрепанным и разбитым войскам Ренненкампфа все же хватило сил отбить атаку на следующий день. Немцы выполнили свою первоочередную задачу – выбить неприятеля из Восточной Пруссии. В последующие месяцы враг сохранял угрожающее присутствие на границе и даже прорывался через нее крупными силами. Однако вторжения сокрушительного «русского парового катка» с этого направления Германия могла уже не опасаться.

Западные союзники слишком медленно осознавали всю серьезность катастрофы, постигшей царскую армию при Танненберге и на Мазурских озерах. Лондон и Париж не поверили сообщениям о победах Гинденбурга, утонувшим в потоке противоречивой, сбивающей с толку пропаганды, развернутой всеми воюющими сторонами. Россия пыталась скрыть от союзников масштаб позора – и в значительной степени ей это удалось. Горькую пилюлю донесений из Восточной Пруссии подсластили хорошими вестями из Галиции. Российские людские ресурсы оказались настолько неисчерпаемы, что разгром самсоновской армии и большие потери в армии Ренненкампфа не стали для царской военной мощи непоправимыми, означая лишь крушение самых ближайших планов.

Иногда встречается мнение, что августовская операция России сыграла решающую роль в исходе войны, поскольку именно из-за нее Мольтке перебросил в критический момент два корпуса с запада, поменяв соотношение немецких сил между Восточным и Западным фронтами. Это маловероятно. Более правдоподобно, что Германии попросту не хватало ресурсов для осуществления своих грандиозных планов во Франции одновременно с операциями каких бы то ни было масштабов на востоке. Триумф Танненберга оказал медвежью услугу тем представителям немецких властей и той части народа, которые жаждали мира и надеялись на скорое урегулирование конфликта, ведущее к завершению кровопролития. Однако общенациональная эйфория укрепляла веру в достижимость абсолютной победы – прежде всего в сознании Эриха Людендорфа.

Сильнее всего в первых сражениях на Восточном фронте пострадал боевой дух российской армии, которая до конца войны не оправилась от позора в Восточной Пруссии. Многие офицеры видели причину этого поражения в системной несостоятельности царской армии, страдающей от нехватки компетентных командиров, и эта проблема будет преследовать российскую армию до конца войны, вплоть до 1917 года. Российский солдат при этом проявлял поразительную жертвенность и иногда невероятное мужество. Эти качества, возможно, помогали одерживать победы над австрийцами – но не над кайзеровскими войсками.

Ликование на российской стороне сменилось неделями крайней тревоги, переходящей в панику. Предвидя наступление немцев на Польшу, варшавские мосты заминировали, а правительственные чиновники с семьями паковали чемоданы, готовясь эвакуироваться. Однако немцы решили пока остановиться на достигнутом, пошатнув честолюбивые планы России. Теперь почти все внимание кайзера и его генералов сосредоточилось на Западном фронте, где решалась судьба сделанной ими крупной стратегической ставки.

9. Звездный час Жоффра

1. Париж под ударом

Август стал свидетелем удивительного превращения столицы Франции в город на военном положении – еще не осажденный, но находящийся в непосредственной близости от этой участи. Все общественные заведения (включая музеи) были закрыты. Автобусы реквизированы правительством, такси на время пропали с улиц вовсе. Метро продолжало работать, причем на должность контролеров заступили женщины, однако из-за переполненности и давки многие предпочитали ходить пешком. В уличном шуме выделялись гудки карет скорой помощи, развозивших раненых с вокзалов по больницам. В связи с уходом персонала на фронт закрылись многие магазины, а также все театры, за исключением нескольких «синематографов». Более 50 000 человек (в основном женщины) отстояли службу в Нотр-Даме, молясь за Францию{591}.

Ряд продуктов оказался в дефиците. Молока было вдоволь (коровы паслись в Булонском лесу), а вот масла уже не хватало, поскольку некому было его сбивать; булочные прекратили выпекать круассаны и другую сдобу. Исчезла конина: армия забрала столько лошадей, что фермеры предпочли не отправлять оставшихся на бойню, а придержать для собственных нужд. В закрытом теперь от публики парке Бельвиль держали овец и рогатый скот, озеро осушили и пустили туда кроликов – еще одна вынужденная мера на случай осады{592}.

В числе прочих необычных зрелищ была и бредущая к восточной железной дороге отара овец, которую однажды утром наблюдали изумленные прохожие на улице Риволи. Отель George V отдали в распоряжение армии. В Большом дворце, где обычно располагались предметы искусства, расквартировались 2000 морских пехотинцев, Версаль превратился в вооруженный лагерь. По ночному небу над столицей шарили лучи прожекторов в поисках вражеских аэропланов. Около Американской больницы в Нейи ежедневно собиралась толпа – посмотреть, как привозят раненых. Добровольцы самых разных национальностей стекались на медицинский осмотр во Дворец инвалидов. Вердикты врачей, признавших негодными половину русских, треть поляков, 11 % итальянцев, 4 % англичан и только американцев взявших всех до единого, послужили своеобразным срезом уровня здравоохранения соответствующих стран{593}. Британский посол возмутился тем, что лорд Китченер разрешил подданным короля вербоваться во французскую армию. Лучше бы эти 500 записавшихся пришли в британские войска, досадовал сэр Фрэнсис Берти{594}.

Острее всего ощущалась нехватка новостей: вести с фронтов поступали из трех скупых бюллетеней, которые в течение дня печатало Военное министерство. О кровопролитном сражении в Эльзасе парижане узнали из итальянской газеты пятидневной давности, корреспондент которой передал материал из Базеля. Многие местные издания закрылись, уцелевшие дышали на ладан, поскольку сильно взлетели цены на бумагу, а тысячи наборщиков и журналистов призвали в армию{595}. Андре Жид, жаждавший информации, скупал по девять газет в день, Марсель Пруст – семь; ничего особенно нового он из них не узнавал, но восхищался очерками Анри Биду в Journal des débats – «четко и по существу, единственные на моей памяти приличные материалы о войне». Однако доверие его пошатнулось, когда Биду одновременно взял на себя обязанности театрального обозревателя. «Перепутает чего доброго!» – опасался Пруст{596}.

Из-за завесы секретности, которой Жоффр и правительство окружили военную кампанию, выпущенное правительством 28 августа краткое коммюнике, сообщающее, что «наш фронт тянется от Соммы до Вогезов», стало для народа потрясением. Узнать как бы между прочим, что враг уже почти в центре страны, – это тяжелый удар. «С высоты какого же идиотского оптимизма мы спустились! – сокрушался Жид. – Газеты сделали свое дело: все вообразили, что наша армия способна обратить немцев в бегство одним своим видом»{597}. Теперь же осада столицы стала ощущаться как неизбежность, тем более когда 29 августа моноплан Taube сбросил на город пять небольших бомб.

30 августа страна узнала, что правительство эвакуируется в Бордо, забирая с собой золотой запас Банка Франции, и что немцы удерживают Компьень. Сэр Фрэнсис Берти в британском посольстве жег конфиденциальные документы. «Немцы, кажется, не сомневаются, что возьмут Париж», – писал он в расстроенных чувствах, и вскоре после сам перебрался в Бордо вместе с большей частью дипломатического корпуса{598}. Дорога на поезде заняла 14 часов вместо обычных семи; Берти жаловался, что его ведомству пришлось тесниться в трех купе, тогда как русские забрали себе восемь и разместили не только семьи дипломатов, но и слуг с детьми{599}.