Психоанализ культуры - Зигмунд Фрейд

вызовет у него ровно столько неудовлетворенности и беспокойства, насколько он понял реальное положение дел. Этот пример вполне типичен для действия невроза. Подобные неудачи компенсации наблюдаются и после подавления других, опосредованно сексуальных, враждебных культуре побуждений. Например, человек, ставший в результате насильственного подавления прирожденной склонности к жесткости и жестокости сверхдобрым, зачастую лишается при этом такого количества энергии, что не способен осуществить все запросы компенсирующих побуждений, и в целом делает скорее меньше хорошего, чем совершил бы без подавления.

Учтем вдобавок и то, что вместе с ограничениями половой деятельности у масс народа в общем и целом возрастает боязнь жизни вообще и страх смерти, что лишает индивидов способности наслаждаться бытием и готовности пожертвовать собой во имя каких-то целей, что проявляется в уменьшении желания производить детей, а такой народ или такая группа людей фактически отстраняется от участия в построении будущего, так что можно, видимо, задаться вопросом, заслуживает ли наша культурная сексуальная мораль тех жертв, которых она требует от нас, особенно когда люди еще не настолько освободились от гедонизма, чтобы в цели развития нашей культуры не включать определенный уровень индивидуального счастья. Конечно, не дело врача выдвигать реформаторские предложения, но, думаю, мне удалось поддержать идею неотложности таковых, расширив Эренфельсов список ущербов, нанесенных нашей культурной сексуальной моралью, и указав на ее роль в распространении современной невротичности.

На злобу дня: о войне и смерти

I. Разочарование в войне

Захваченные водоворотом этого военного времени, односторонне осведомленные, не отдалившиеся от крупных перемен, уже произошедших или готовых произойти, не предчувствующие назревающего будущего, мы сами чувствуем себя в замешательстве от смысла впечатлений, обрушившихся на нас, и от важности сложившихся у нас мнений. Нам представляется, что никогда и ни одно событие не рушило такое большое количество общественного достояния человечества, не приводило в смятение так много светлейших умов, не унижало так сильно все возвышенное. Даже наука утратила свою приверженность к беспристрастности; ее донельзя ожесточившиеся служители пытаются извлечь свое оружие, чтобы внести собственный вклад в борьбу с врагом. Антрополог вынужден объявлять противника неполноценным и вырождающимся, психиатр – диагностировать у него умственное или психическое расстройство. Но, скорее всего, мы воспринимаем зло нынешнего времени чересчур остро и не можем сравнивать его со злом иных времен, нами самими не испытанным.

Отдельный человек, не ставший солдатом, а значит, и частицей гигантского военного механизма, ощущает запутанность своих ориентиров и скованность своей работоспособности. Думаю, он станет приветствовать любой, даже маленький намек, помогающий ему разобраться в собственном внутреннем мире. Среди факторов, которые оправдывают духовное оскудение людей, оставшихся у домашнего очага, и с которыми справиться им удается не без труда, я хотел бы выделить и обсудить в данном случае два: разочарование, вызванное этой войной, и изменение взгляда на смерть, к чему эта война (как и любые другие войны) нас принудила. Когда я говорю о разочаровании, каждый сразу догадывается, чтó я подразумеваю. Не обязательно быть сострадательным идеалистом, достаточно уяснить себе биологическую и психологическую необходимость страдания для взвешенной оценки его роли в человеческой деятельности, чтобы позволить себе осуждать войну за ее средства и цели и желать ее прекращения. Утверждают, правда, что войн нельзя избежать, пока народы живут в весьма различных условиях, пока у них резко расходятся оценки важности жизни отдельного человека и пока разделяющая их неприязнь представляет собой весьма мощную движущую силу психики. А стало быть, нужно приготовиться к тому, что войны между отсталыми и цивилизованными народами, между человеческими расами, отличающимися друг от друга цветом кожи, неизбежны. Более того, войны с малоразвитыми или закостенелыми народностями Европы и между ними будут в тягость человечеству еще долгое время. Но люди надеялись и на кое-что другое. От крупных, господствующих в мире наций белой расы, которым выпало руководить родом человеческим и одновременно заботиться об общемировых интересах, состоящих в обеспечении технического прогресса, в овладении природой, а также в создании художественных и научных ценностей культуры, от этих народов ожидали, что уж они-то, мол, умеют улаживать недоразумения и конфликты иным путем. Внутри этих наций были установлены высокие нравственные нормы для отдельного человека, согласно которым он должен строить свой образ жизни, если собирался оставаться членом культурного сообщества. Эти зачастую очень суровые предписания требовали от него слишком многого – серьезного ограничения себя, строжайшего воздержания от удовлетворения влечений. В первую очередь ему было отказано в использовании чрезвычайных преимуществ, создаваемых применением лжи и мошенничества в соревновании с ближними. Цивилизованное государство считало эти нравственные нормы основой своей стабильности, оно принимало серьезные меры, когда на них осмеливались посягать, зачастую объявляло недопустимой даже их проверку силами критического разума. То есть можно было предположить, что оно и само намерено их уважать и не собирается ничего предпринимать вопреки им, чтобы не вступить в противоречие с основами своего собственного существования. Правда, в конце концов создавалось впечатление, что внутрь этих цивилизованных наций вкраплены определенные национальные меньшинства, в общем-то нежелательные, и поэтому с неохотой, а кроме того, и с ограничениями допускаемые к совместной деятельности на благо культуры, пригодность к которой они в достаточной степени продемонстрировали. Однако сами эти крупные народы, можно полагать, настолько прониклись пониманием своего сходства с ними и в такой мере свыклись с их отличиями, что для них «стороннее» и «враждебное» больше не могли соединиться в одно понятие, как во времена классической древности.

Доверившись этому единению цивилизованных народов, бесчисленное количество людей сменило свое местожительство в отечестве на жизнь на чужбине и связало свое существование с характером общения между дружественными народами. Тот же, кого житейская необходимость не вынудила надолго оставаться в одном месте жительства, получил возможность составить себе из всех преимуществ и прелестей культурных стран новое, более обширное отечество, в котором ему жилось привольно и безопасно. Так что он наслаждался то синим, то серым морем, то красотой снежных гор или зелеными лугами равнин, то очарованием северных лесов или великолепием южной растительности, то атмосферой пейзажей, вызывающих важные исторические воспоминания, то тишиной девственной природы. Это новое отечество стало для него еще и музеем, заполненным всевозможными сокровищами, на протяжении многих столетий создаваемых художниками и оставленных ими всему цивилизованному человечеству. Переходя из одного зала этого музея в другой, он мог с помощью беспристрастной оценки установить разнообразие типов совершенства, которые сформировали смешение кровей, история и своеобразие матери-земли у его очередных соотечественников. В одном случае сильнее всего проявилась расчетливая непреклонная энергия, в другом – великолепное умение приукрашивать жизнь, где-то чувство порядка и закона или другие качества, сделавшие людей хозяевами земли.

Не забудем также, что каждый гражданин цивилизованного мира создал для