СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Иван же Котов, прослышав, что с князем неблагополучно, вошел к себе в горницу, где со Степой пировали без просыпу, поглядел на раскиданные кубки, залитую скатерть с остатками угощений, вспомнил игривую глазуху, которая одну только ночь его побаловала, да и озарило его, как несчастного Прокошу. Все в уме связалось, и выходило: он, боярин Котов, повара в злодейство вовлек.

В ту же ночь, не простясь с родными, исчез Иван из дому, чтобы никогда больше в нем не появиться.

6

Сделав завещание, великая княгиня Софья Витовтовна приняла по обычаю схиму, слегла а уже не поднималась.

Перед самой кончиной вошел к ней скорым шагом дьяк Степан Бородатый, дал знак слугам, чтоб – вон! Пока те толкались гурьбой, вылезая в узкие двери, Софья Витовтовна ожидающе вскинула на дьяка глаза. Тревога в них была и вопрос.

– Исполнено, государыня,- сказал Бородатый как о чем-то очень простом в привычном.- Покушал.

– Покушал?- шепотом повторила великая княгиня.

– Куря покушал и молока попил.

– И что?

– Извержеся вся утроба его с кровью. А посля молока-излияся.

– А верно ли?

– Медленно, но верно,- усмехнулся дьяк, снимая тонкими белыми пальцами пушанку с плеча.- Куда спешить, всегда успеется. А что, надо было быстро?

– Нет,- прошептала она опять.- Пусть медленно. Это лучше.

– И я думаю,- скучающе сказал дьяк.

– Жалую тебя усадьбою с домом большим и новым,- были ее последние слова.

Он и «благодарствую» не успел вымолвить.

По монашескому чину положена она была в монастыре Святого Вознесения, где хоронили великих княгинь. На погребении, не таясь, более всех плакал Юрий Патрикиевич, вызванный ее последней грамоткой. Василий Васильевич стоял у могилы, подняв лицо к небу, слушая шорох земляных комьев, падающих на гроб, не в силах протолкнуть горько-соленый комок в горле.

– Батюшка,- тронул его за рукав сын Иван,- отойди малость, ты на чужую могилку встал.

– А кто тута? Кого я потревожил?

– Какая-то черница Фотиния новопреставленная. Свежий холмик-то, сегодняшний. Знать, насельница здешняя.

«Рядом успокоились и в один день»,- подумал Василий отрешенно.

Он никому не говорил, а про себя чувствовал, как убывают его силы. Исхудали руки, ноги стали мосласты, ребра выперли, как у одра. Ломота грызла во всех местах, и яства были не к душе. По утрам не хотелось вставать, а вечером почивать идти боялся, тяжки были его сны, ох тяжки, и одиночество безмерно. Дети сторонились слепого отца, да и жена – он даже голос-то ее редко слыхал, перестала она приходить в мужнины покои, супруга нежить.

Он не знал теперь, светлы ли, звездны ли ночи и как заря играет, но осязание, слух обострились необыкновенно. Он раньше всех замечал влажность воздуха в приближении дождя; пели девки в Занеглименье – различал каждый голос. Если пели где-нибудь вдали под вечер, засыпалось легко. Хотелось увидеть во сне что-нибудь простое из прежней жизни, какую-нибудь рощу кленовую, яблоко с красными боками или хоть свой детский лук и джид – малый колчан для трех стрел, но соние мрачное являло все одно и то же: язвины на лезе ножа занесенного. Вострый взяли, злыдари, стончившийся.

Когда матушка осиротила его, он опять стал много молиться, но мысленно, не перед образами, иногда уже лежа в постели. И вот был один такой нежный вечер с душистой влажностью, текущей в окна, с дальним скрипом чьих-то ворот, конским цоком и мирным лаем собак, когда Василий Васильевич почувствовал то, что духовные трудники называют «не знаю, в теле или вне тела». Он ясно помнил, что он великий князь всея Руси, перемогающийся в своей опочивальне, куда довел его за руку постельничий, и в то же время он был дитятей, засыпающим под тонким пологом под чье-то заунывное баюканье. Ему было грустно, уютно и хорошо. Он свернулся калачиком, поцеловал и зажал в ладони тельный крестик, подумал: «Я под защитой Твоею, Господи, помилуй меня и прости»,- и тут же кто-то ласково поднял его подмышки, и он увидел, возлетая, как машут по бокам около него белые крылья, будто лебеди несут его. Или – ангелы?… «Но я темен душой и черен делами»,- испугался он. Белые взмахи задевали его по лицу, и невесомое паренье продолжалось, пока он не оказался на песчаном Пригорке, где стояли люди, множество людей – все с зажженными свечами в руках. Иных он узнавал, других просто угадывал – игумены, схимники, странники ради Христа. «Антоний, а ты где? Ты здесь?» – с надеждой спрашивал он. Но не было ему ответа, и нигде он не видел дорогого лица. Потом они все слились в волнующуюся неразличимую толпу, надвигающуюся на него. «Кто вы? Кто вы?- беспомощно спрашивал он.- Что я вам сделал? Что вы хотите?»

– Мы те, кто тебе служил… мы те, кто предал… мы те, кого ты умучил и предал,- вразнобой все отвечали ему.

Он видел доброжелательное лицо Басенка, носатых озабоченных князей Ряполовских – спасителей его сыновей, сердитых Оболенских, долговязого Юрия Патрикиевича. А сзади Василия дергали за рубаху, показывая языки, братья Добринские, скалил желтые зубки Иван Старков, стоял в кровавых потеках по синему лицу Всеволожский, и малорослый князь Иван Можайский глядел с ненавистью… закрыв глаза руками, шел, рыдая, Косой, и гнойная сукровица сочилась у него меж пальцев… и шел за ними Никита Константинович, имея под левым соском багровую рану от меча. Он зажимал рану и улыбался бледным лицом, бескровные губы его шептали:

– От меня нет на тебе ничего, нет вины, я сам, я один этой крови причиною, прости меня…

Капли падали с его груди и испятнали весь песок вокруг.

– А сколько имений княжеских, имуществ боярских ты на себя взял?- крикнул, раздуваясь синюшным лицом, Всеволожский.- Мои – взял! Добринских – взял! Старкова – взял! Часть Москвы, что за Василием Серпуховским по наследству, тоже цопнул!

– Ничего я у него не цопнул, опомнись!- озлился Василий Васильевич.

– Так цопнешь невдолге, грабитель!

– А вы изменники все! Вот вы кто!

Василий Васильевич хотел бежать, но ноги его не слушались. Он увидел какую-то реку подо льдом, по которому волоклись на лубье привязанные к конским хвостам люди. Вдруг они восстали и оборотились к нему. Кожа свисала с них, как лыко, лентами.

– И вы от меня умучены?- ужасаясь, воскликнул он.

– И мы, и мы тоже!- жалуясь, нестройно закричали они.- Мы бояре Василия Ярославича, шурина твоего.

– Но мы же в мире с ним!- возразил он.

– В мире?- угрожающе переспросил серпуховской князь, выступая из толпы.- Ты отнял мой удел, и двадцать лет жизни до смерти я в заточении и оковах. А они меня свободить хотели. Ты же их конями волочить велел!

– Нет, этого нет!- обезумев, кричал Василий Васильевич.

– Будет!- усмехнулся шурин.- Бу-дет!…

– Но за что ты в заточении?

– За крамолу некую,- опять нехорошо усмехнулся брат Марьи Ярославны.

– За какую?- холодное подозрение отрезвило великого князя, змеей засосало в сердце.

– В плену татарском с тобой вместе были?

– Ну, были.

– Я бежал?

– Бежал.

– А ты остался?

– Я еле живой был, не в силах.

– Ас татаркой таванажиться сила была?

– С какой татаркой, ты что?- пролепетал Василий Васильевич.

– С ка-ко-о-ой!…- передразнил шурин.

Все вокруг них засмеялись, делая руками срамные движения:

– Ай да великий князь! Умирал, а бабу имал! Падаль к падали бежит, падаль с падалью лежит!

– Я Марье-то скажу-у,- пообещал шурин.

– Не говори,- попросил Василий.- Ей больно будет. Она же ни в чем не виновата.

– А татарка?

– И она не виновата ни сном, ни духом.

Василий Ярославич повернулся к толпе окровавленных, изъязвленных, презрительных:

– Женщина, которая склоняет к соитию чужого мужа…

– Виновна!- грянули все хором.

– Мужчина, знающий, что любодейка настигает его, и не удаляющийся от нее…

– Блудник!- взревели грубые и убогие. Василий Васильевич взял шурина за плечо:

– Может, ты уже сказал Марье-то Ярославне?

– Может, и сказал! Иль я вас покрывать буду? Я за тебя живот был готов положить, в Литву бежал войско против Шемяки собирать, это ты забыл? А ты от моей сестры с другой бабой лег, кобелина!

Общий издевательский смех перекрыл чей-то еще более громкий хохот. Все расступились. На пригорок поднимался Шемяка. Лицо его было черным. Поджимаясь, он хохотал и сблевывал, хохотал и сблевывал! Окликнул:

– Погодите, эй, погодите! А я-то? А мой-то счет?

Он – отравитель!- показывал Шемяка пальцем на Василия Васильевича.

Тот упал на колени:

– Нет, брат, в этом не повинен перед тобой! Поверь, не повинен! Не отравлял!…

– Я знаю! Я все знаю!- Шемяка подошел ближе, хотел еще что-то сказать, но опять согнулся от боли и изрыгнул жидкое, теплое, кислое – прямо в лицо Василию Васильевичу.

– Княже, очнись, что с тобой, княже?- Басенок настойчиво тряс его за плечо.- Кричишь-то как! Иль сбредил что плохое?