Пятая труба; Тень власти - Поль Бертрам

пристально посмотрела на меня с минуту. Затем, очевидно, дурно истолковав мои слова, сказала, сверкнув глазами:

— Если бы было ещё что-нибудь, то я не стояла бы здесь перед вами. Я не осталась бы в живых. Я знаю свой долг по отношению к моей семье и самой себе.

— Я не предполагал чего-нибудь дурного, — возразил я. — Но ведь всё могло быть. Может быть, вы и правы. Но если бы все думали, как вы, то немало девушек покончили бы с собой в Голландии. Да и не в одной Голландии.

Она вздрогнула и стала смотреть в сторону.

— Да помилует их Господь! — прошептала она. — Я не осуждаю тех, которые не нашли в себе достаточной твёрдости. Разве я могу сказать, что найду её в себе. И однако мне кажется, что я её нашла, — прибавила она с гордостью.

Я подумал про себя, что она права.

— Я тоже так полагаю, сеньорита, — отвечал я просто. Я любовался вдвойне — и её сомнением, и её уверенностью в себе.

Несколько минут мы оба молчали.

— Благодарю вас за всё, что вы мне сообщили, — произнёс я наконец. — Я понимаю, как всё это было вам неприятно.

— Вы получили право спрашивать меня даже о самых неприятных для меня вещах, — отвечала она тихо.

— Позвольте уверить eat, что к этому мы больше никогда не вернёмся. Но я должен сообщить вам, почему я заставил вас ждать, что мне было весьма неприятно. У меня в руках имеются надлежаще засвидетельствованные показания Бригитты Дорн и Анны ван Линден, но не те показания, на которых основывался весь процесс в юридическом, по крайней мере, смысле. Конечно, на деле и без их свидетельств вышло бы то же самое. Нет ничего легче, как, доказать, что та или другая женщина — ведьма. Достаточно, если около неё заболеет какое-нибудь животное или умрёт на соседней улице ребёнок. Умер ребёнок — значит, его убила ведьма. Если он поправился — значит, оттого, что ведьму вовремя арестовали! А кроме того, есть ещё и пытка. Если она сознается — отлично; если не сознается, то, значит, дьявол заградил её уста. И в том и в другом случае доказательства налицо. Но возвратимся к нашим двум женщинам. В этой бумаге они сознаются, что их показание было ложно, и указывают сумму, которую они получили от инквизитора. К несчастью, этот документ не имеет большой важности для дела, потому что обе они были только орудием. Если отец Балестер мог заставить их сказать одно, то я смог заставить их сказать другое. Это только одно звено в цепи, хотя это отняло у меня больше времени, чем я ожидал.

Я прочёл ей признания — только первые. О вторых я пока не сказал ей ни слова, ибо это, несомненно, оскорбило бы её.

— Я ещё раз должна поблагодарить вас, — сказала она, когда я кончил читать. — Я удивляюсь, как вам удалось заставить их подписать приговор самим себе.

— Я главный начальник здесь, — отвечал я холодно. — Впрочем, я должен сознаться, что в этом деле я прибег к военной хитрости, хотя мог принудить их к тому силой. Но как бы то ни было, мне удалось мирным путём уговорить их сказать мне всё и подписать эту бумагу прежде, чем они успели сообразить, в чём тут дело. Они были страшно поражены, когда поняли её смысл.

— Они сделали ужасное дело. Но теперь я не желаю им за то зла.

— Это у вас пройдёт, — серьёзно сказал я. — Такие чувства надолго не остаются.

— Может быть, но это очень жаль, не так ли?

Я не отвечал… На несколько секунд опять водворилось молчание.

— Мой дядя просил меня передать вам, что члены городского совета просят вас удостоить своим присутствием их собрание сегодня вечером, но что он и Изабелла почли бы за особую для себя честь, если бы, вы согласились разделить с ними сегодня их ужин. Позвольте мне от их имени попросить вас об этом.

Я отлично понимал ван дер Веерена. Он, очевидно, боялся, что милейшие члены совета, потеряв голову от утренних событий и вечерних возлияний, могут наделать глупостей. Я сам был уверен, что так и будет. Так как приглашение на вечер шло не через него, то от него легко было отказаться, тем более что я не постеснялся бы даже навлечь на себя неудовольствие гертруденбергских старейшин, если бы это оказалось необходимым.

Я решил послать вместо себя дона Рюнца, он не особенно хорошо понимал по-голландски, и это было как раз кстати.

— Благодарю вас, — отвечал я. — Я с удовольствием принимаю это предложение. Надеюсь, что буду иметь честь видеть и вас за столом?

— Если вы разрешите.

— Разрешу ли я? Я могу только, просить вас об этом.

— Я ведь ваша арестантка, сеньор, — возразила она, улыбаясь особенным, ей свойственным образом.

— Да, конечно, по виду это так, сеньорита.Но сам я никогда не считал вас арестанткой.

— Я с удовольствием исполню ваше желание, сеньор. Не угодно ли вам следовать за мной.

И, сделав рукой знак, она пошла вперёд.

За столом мы сидели только вчетвером. Старик ван дер Веерен с манерами настоящего вельможи, его дочь, с губ которой не сходила гневная улыбка, мадемуазель де Бреголль, серьёзная и подавленная, но тем не менее очаровательная, и, наконец, я, губернатор короля Филиппа, наделённый обширными полномочиями, я, державший в своих руках честь и даже жизнь всех сидевших за столом и в то же время вынужденный соблюдать крайнюю осторожность в словах, чтобы не встретиться с саркастической улыбкой донны Изабеллы, которой, по-видимому, так и хотелось дать мне понять, что я злоупотребляю своей властью.

Свечи в дорогих венецианских подсвечниках ярко горели над нашими головами. Их огонь играл в бесподобных бриллиантах донны Изабеллы, которые сверкали у неё на шее и в волосах. Они были так же красивы и так же холодны, как и их владелица.

Не таков был золотистый рейнвейн, который она хвалила за обедом. Он скоро прибавил тепла моему седобородому хозяину и нашим прекрасным дамам.

— Ваше превосходительство приступом взяли сердца всех в нашем городе, — сказал ван дер Веерен. — Нет ни одной улицы, где бы я не слышал, как вас хвалят.

— Даже малыши начали играть в дона Хаима, — вскричала Изабелла. — Я