Иван Грозный — многоликий тиран? - Генрих Эрлих

На четвертый день приказал Басманов прийти лучшему человеку от каждой улицы на Ярославово Дворище. Все пришли, молясь в душе и готовясь к казни несусветной, но Басманов уже утолил свою ярость и обратился к ним со словом кротким:

— Жители Великого Ярославля, в живых оставшиеся! Молите Господа Бога, Пречистую Его Матерь и всех святых о нашем благочестивом царском державстве, о царе благоверном Иване, о царевиче Федоре, о всем нашем христолюбивом воинстве, чтобы Господь Бог даровал нам победу и одоление на всех видимых и невидимых врагов. И да судит Бог бояр земских, всех их прислужников, советчиков и единомышленников, вся эта кровь взыщется на них, изменниках! Вы об этом не скорбите и живите отныне в Ярославле благодарно!

Я так устал душою и телом, что даже на «царевича Федора» не имел сил возмутиться. Лишь проводил взглядом удалявшееся войско опричное и пошел опять искать княгинюшку мою милую.

* * *

Уж не чаял я найти ее среди живых, потому помогал немногочисленным оставшимся жителям и монахам убирать трупы с улиц, с трепетом всматриваясь в каждое лицо.

А как Волга вскрылась, так стало на берега тела выбрасывать, и мы с монахами собирали их, сносили в скудельницу, отпевали по сто человек сразу и хоронили вместе, как они на дне речном лежали. Так продолжалось два месяца, пока не очистилась река, не омыла берега и поля окрестные от крови людской. А как перестала она жертвы нам возвращать и в русло свое вернулась, так понял я, что делать мне здесь больше нечего, не сыскать мне мою княгинюшку даже среди погибших.

Но вместе с тем и надежда во мне возродилась, установил я себе идти в Углич, во дворец наш удельный, быть может, удалось как-то княгинюшке избегнуть смерти, вырваться из горящего Ярославля и дома нашего, столь нами любимого, достигнуть. А не будет ее в Угличе, так в Москву пойду, а потребуется, так и дальше, куда меня Господь направит, Он ведь не оставит меня за любовь мою великую. Ну а чтобы напомнить о себе, сироте, Господу и воззвать к Нему громко, положил я первым делом Троицу посетить и там у гроба преподобного Сергия Радонежского помолиться Господу, чтобы оборонил он княгинюшку и дал нам встретиться в этой жизни хотя бы на одно мгновение.

С такими вот мыслями встал я раз утром с ложа моего на берегу Волги, поклонился городу сожженному, храмам разоренным, крестам на кладбище, да и побрел себе на юг. Пообтрепался я, конечно, очень, но даже не подумал в палаты наши городские зайти, чтобы переодеться. Я ведь там с зимы не был, боялся, что не выдержу вида вещей княгинюшки, стола, за которым мы с ней сидели и разговоры разные вели, кровати, где мы любили друг друга. Вдруг накатит или еще как расхвораюсь — нет, только не это!

Да и не надо мне ничего было. Рубашка, слава Богу, есть, не шибко рваная, и порты почти целые, ничего из них не вываливается. Сапоги? Да я даже удовольствие стал находить в хождении босиком, ничего ноги не стесняет, а молодая трава такая мягкая и нежная. Вот только шапки жаль было, уронил я ее в Волгу с лодки, так и не выловил. Без шапки я себя раздетым чувствовал, а еще когда мимо церкви проходил, все скреб по привычке по голове, чтобы шапку сдернуть, прежде чем перекреститься.

И с едой у меня забот не было. Народ у нас сердобольный, всегда подаст Христа ради. А меня так вообще как-то по-особому встречали, бывало, еще только подхожу к деревне, а уж народ навстречу валит. Все почему-то благословение от меня получить хотели, домой к себе зазывали и потчевать меня рвались. А я отчего-то стал бояться в дома заходить, даже ночевал всегда в лесу, так что перекрещу всех, возьму краюху хлеба и дальше иду.

Уж к Троице подходил. Не поверите, даже не вспомнил, что вон она, Александрова слобода, рядом, ничего в сердце не дрогнуло, так бы и прошел мимо. Вдруг навстречу мне целая вереница всадников разодетых несется, а впереди — Иван. И опять ничего во мне не шевельнулось, сошел я тихо с дороги, чтобы их пропустить, но Иван вдруг остановился возле меня как вкопанный, с лошади спрыгнул и ко мне бросился.

— Дядюшка, милый, нашелся! — закричал он радостно.

— Окстись, Иван! — крикнул ему Афонька Вяземский. — Какой же это князь Юрий?! Побирушка старый! Да и не признает он тебя, смотри, как в сторону шарахается.

— Он, он! — крикнул Иван. — Я уж второй раз не спутаю. Я ведь когда того Блаженного в Ярославле увидел, подумал вдруг, что это ты, — вновь оборотился он ко мне, — испугался даже немного, а потом толпу вокруг оглядел, тебя глазом выхватил и успокоился. Я ведь знал, что ты где-то рядом должен быть. Конечно, знал, а ты что думал? — продолжал тараторить он безостановочно. — Я тебя давно заприметил. Смешной ты, ей-Богу, надел крестьянскую сермягу на парчовый кафтан и надеялся так укрыться. — Тут он рассмеялся, а вслед за ним и вся свита его. Но я на это нисколько не обиделся, даже в первый раз за долгое время какое-то радостное чувство испытал. Я ведь хорошо знал, как Иван может зло шутить и смеяться, но тот его смех был добрым, очень добрым.

— Я тебя как первый раз увидел, хотел к себе призвать, а потом думаю, нет, пусть он первым подойдет, зол я на тебя был за побег тот. Ну не зол, обижен, потому как всегда тебя любил и уважал, а ты так со мной обошелся, даже не попрощался. Если тебе почему невмоготу вдруг стало, попросил бы, я бы тебя отпустил, ей-Богу! — кружил он вокруг меня. — Я ведь нарочно приказал моим разбойникам за тобой следить, чтобы, не дай Бог, не ухайдакали под горячую руку. А как стали собираться, хватились — нет тебя! Уж как я расстроился! Даже Ваську сгоряча прибил!

— Прибил, князь Юрий, честное слово, прибил! — раздался откуда-то со стороны добродушный смех Васьки Грязного.

— Ох, и отощал ты, дядюшка, о запахе уж и не говорю, вот даже лошади морды уворачивают, — с легкой улыбкой продолжал Иван, — зато власы отрастил, я ведь первый раз их вижу, совсем как у меня, — и он провел рукой по моей голове.

И такая ласка была в его голосе, какая бывает только от большой любви или от большой вины, так что не выдержал я, обнял его за плечи и заплакал.

— Не плачь, дядюшка, — сказал Иван, поглаживая меня по спине, — все хорошо теперь будет. Поедем в Слободу, отпарим тебя в баньке, откормим, будешь опять молодцом, как всегда!

— Нет, нет! Я не могу! Мне идти надо! — встрепенулся я и попытался вырваться из его объятий.

— Никуда ты сейчас не пойдешь! — решительно сказал Иван. — Я не пущу! Вот отдохнешь немного, тогда иди, куда хочешь.

Наверно, он правильный тон нашел. Я как-то сразу обмяк и почувствовал вдруг страшную усталость. Уж и не помню, как меня в Слободу привезли.

Глава 12. Второй побег

[1570 г.]

Почему, интересно, так получается? Полгода жил в голоде и холоде, ел, что и когда Бог пошлет, спал, где усталость свалит, бывало, в воду студеную падал и боку костра поджаривал — и ничего, хоть бы кашлянул раз. А попал в свой дом в Слободе, в тепло и негу — и сразу же разболелся, в груди вулкан клокочет, горло огнем горит, а сверху из носа так и льет, да не заливает.

Но оклемался. Выходить начал, первым делом, конечно, ко всем с расспросами стал приставать, не видели ли они княгини Иулиании. Никто мне ничего не отвечал, шарахались от меня, как от зачумленного, неужто я так за время болезни изменился?

Потом вдруг пришла ко мне в голову мысль здравая: чего это я хожу вокруг да около, вместо того чтобы пойти к человеку, который лучше всех знает, что в державе нашей происходит. Нет, не к Ивану, к Скуратову.

Я уж его не боялся, отбоялся я свое, посему прямо пошел к нему в приказ его разбойный. Все как в тот раз, сидит за столом, пишет, с еще большим трудом. Увидев меня, поприветствовал, даже движение сделал, вроде как привстает, но потом обратно в кресло плюхнулся.

— Посиди немного, князь, — сказал он мне, — я тут дело одно закончу, а уж потом мы с тобой поговорим. Думается мне, что разговор у нас долгим выйдет.

Не сиделось мне, прошелся по палате, подошел к Скуратову, заглянул через плечо. «На заказе от Москвы 6 человек. В Клину Иона каменщик. На Медне псковичи с женами и детьми, всего 190 человек. В Торжке сожжены серебреник с чадами и домочадцами, всего 30. Бежецкие пятины…» — тут скуратовская лапа лежала. Так что я увидел только то, что он сейчас дописывал: «Всего за неделю в ноугородской посылке отделано ручным усечением 1490 человек, из пищали 15, огнем 30». Все то же!

— Ну вот и все, готов служить вашей милости, — сказал Скуратов, отодвинув свиток и ко мне обращаясь.

Заметил я, что легкая гримаса боли пробежала по его звероподобному лицу, и спросил, стараясь вложить в голос хоть немного участия: «Слышал я, ранен ты был?»

— Вышла такая незадача! — откликнулся Скуратов. — Вошли мы в Торжок, а там тюрьма, где пленные ливонцы, человек сто, сидели под охраной татар. Приехали все туда с Иваном во главе, Басманов от имени царя предложил ливонцам в войско опричное вступить. С десяток вызвалось, остальные же отказались, сказали, что им вера ихняя такое не дозволяет. Ну и Иван, — тут он запнулся, — Басманов то есть, приказал всех отказников порубить. Не поверишь, князь, татары за пленников вступились! Пошто, говорят, людей без вины резать, да и выкуп за них получить можно. Началась свара, татары ударили в ножи, с переляку да в тесноте так полоснули меня по животу, что внутренности вывалились. Ей-ей! Сам только недавно встал, вот сижу теперь, синодик составляю.