Графиня де Монсоро - Александр Дюма

— Господи Иисусе! — пробормотал Горанфло. — А ужин… кто заплатит за ужин?

Эта мысль так сильно подействовали на монаха, что он тотчас же вскочил на ноги, неуверенным, но весьма быстрым шагом направился к двери, молча прошел через кухню, невзирая на попытки хозяина завязать разговор, и выбежал из гостиницы.

Тогда Шико засунул деньги обратно в кошелек, а кошелек — в карман и, облокотившись на уже согретый солнечными лучами подоконник, погрузился в глубокие размышления, начисто забыв о существовании брата Горанфло.

Тем временем брат сборщик пожертвований продолжал свой путь с сумой на плече и с довольно сложным выражением лица; встречным прохожим оно казалось глубокомысленным и благочестивым, а на самом деле было озабоченным, так как Горанфло пытался сочинить одну из тех спасительных выдумок, которые осеняют ум подвыпившего монаха или опоздавшего на перекличку солдата; основа этих измышлений всегда одинакова, но сюжет их всегда прихотлив и зависит от силы воображения лгуна.

Когда брат Горанфло издалека увидел двери монастыря, они показались ему более мрачными, чем обычно, а кучки монахов, беседующих на пороге и взирающих с беспокойством поочередно на все четыре стороны света, явно предвещали недоброе.

Как только братья заметили Горанфло, появившегося на углу улицы Сен-Жак, они пришли в столь сильное возбуждение, что сборщика пожертвований обуял дикий страх, которого до сего дня ему еще не приходилось испытывать.

“Это они обо мне судачат, — подумал он, — на меня показывают пальцем, меня поджидают; прошлой ночью меня искали; мое отсутствие вызвало переполох; я погиб”.

Голова его пошла кругом, в уме промелькнула безумная мысль — бежать, бежать немедля, бежать без оглядки. Однако несколько монахов уже шли навстречу, несомненно, они пустятся в погоню. Брат Горанфло не переоценивал свои возможности: он знал, что не создан для бега вперегонки. Его схватят, свяжут и поволокут в монастырь. Нет, уж лучше сразу покориться судьбе.

И, повесив нос, он направился к своим товарищам, которые, по-видимому, не решались заговорить с ним.

“Увы! — подумал Горанфло. — Они делают вид, что больше меня не знают, я для них камень преткновения”.

Наконец один монах осмелился подойти к Горанфло.

— Бедный брат, — сказал он.

Горанфло сокрушенно вздохнул и возвел очи горе.

— Вы знаете, отец приор ждет вас, — добавил другой монах.

— Ах, Боже мой!

— Ах, Боже мой, — повторил третий, — он приказал привести вас к нему немедленно, как только вы вернетесь в монастырь.

— Вот чего я боялся, — сказал Горанфло.

И, полумертвый от страха, он вошел в монастырь, двери которого за ним захлопнулись.

— А, это вы, — воскликнул брат привратник, — идите же скорей, скорей, достопочтимый отец приор Жозеф Фулон вас требует к себе.

И брат привратник, схватив Горанфло за руку, повел, или, вернее, поволок, его за собой в келью приора.

И снова за Горанфло закрылись двери.

Он опустил глаза, страшась встретиться с грозным взором аббата; он чувствовал себя одиноким, всеми покинутым, лицом к лицу со своим духовным руководителем, который, наверное, разгневан его поведением — и справедливо разгневан.

— Ах, наконец-то вы явились, — сказал аббат.

— Ваше преподобие… — пролепетал монах.

— Сколько беспокойства вы нам причинили! — сказал аббат.

— Вы слишком добры, отец мой, — ответил Горанфло, который никак не мог взять в толк, почему с ним говорят в таком снисходительном тоне.

— Вы боялись вернуться после того, что натворили этой ночью, не так ли?

— Признаюсь, я не смел вернуться, — сказал монах, на лбу которого выступил ледяной пот.

— Ах, дорогой брат, дорогой брат! — покачал головой приор. — Как все это молодо-зелено и как неосмотрительно вы себя вели.

— Позвольте мне объяснить вам, отец мой…

— А зачем объяснять? Ваша выходка…

— Мне незачем объяснять? — сказал Горанфло. — Тем лучше, ибо мне трудно было бы это сделать.

— Я вас прекрасно понимаю. Вы на миг поддались экзальтации, восторгу; экзальтация — святая добродетель, восторг — священное чувство, но чрезмерные добродетели граничат с пороками, а самые благородные чувства, если над ними теряют власть, достойны порицания.

— Прошу прощения, отец мой, — сказал Горанфло, — но если вы все понимаете, то я не понимаю ничего. О какой выходке вы говорите?

— О вашей выходке прошлой ночью.

— Вне монастыря? — робко осведомился монах.

— Нет, в монастыре.

— Я совершил какую-то выходку?

— Да, вы.

Горанфло почесал кончик носа. Он начал понимать, что они толкуют о разных вещах.

— Я столь же добрый католик, что и вы, и, однако же, ваша смелость меня напугала.

— Моя смелость… — сказал Горанфло. — Значит, я был смел?

— Более чем смел, сын мой, вы были дерзки.

— Увы! Подобает прощать вспышки темперамента, еще недостаточно укрощенного постами и бдениями; я исправлюсь, отец мой.

— Да, но в ожидании я не могу не опасаться за последствия этой вспышки для вас, да и для всех нас тоже. Если бы все осталось между нашей братией, тогда совсем другое дело.

— Как! — сказал Горанфло. — Об этом знают в городе?

— Нет сомнения. Вы помните, что там присутствовало более ста человек мирян, которые не упустили ни слова из вашей речи.

— Из моей речи? — переспросил Горанфло, все больше и больше удивляясь.

— Я признаю, что речь была прекрасной. Понимаю, что овации должны были вас опьянить, а всеобщее одобрение могло заставить вас возгордиться; но дойти до того, чтобы предложить пройти процессией по улицам Парижа, призывать надеть кирасу и со шлемом на голове и протазаном на плече повести за собой добрых католиков, согласитесь сами, — это уж слишком.

В выпученных глазах Горанфло сменялись все степени и оттенки удивления.

— Однако, — продолжал аббат, — есть возможность все уладить. Священный пыл, который кипит в вашем благородном сердце, вреден вам в Париже, где столько злых глаз следят за вами. Я хочу, чтобы вы его остудили.

— Где, отец мой? — спросил Горанфло, убежденный, что ему не избежать тюрьмы.

— В провинции.

— Изгнание! — воскликнул Горанфло.

— Оставаясь здесь, вы рискуете подвергнуться гораздо более суровому наказанию, дражайший брат.

— А что мне грозит?

— Судебный процесс, который, вероятнее всего, закончится приговором к пожизненному тюремному заключению или даже к смертной казни.

Горанфло страшно побледнел. Он никак не мог взять в толк, почему ему может грозить пожизненное тюремное заключение или даже смертная казнь за то, что он всего-навсего напился в кабачке и провел ночь вне стен монастыря.