Дни - Владимир Гусев

Прощай, Куба; мы много, о, много разъезжаем по свету; и о пудышевы; прощай, Куба: ты далеко, — и я видел для себя всю эту праздничную твою ипостась.

И вспомнил я родной Заповедник — его сосны розовые, его реку черную, тайную; и сказал об этом я Алексею.

Он кивнул задумчиво; благо тут было ясно; Заповедник у нас с ним — общий.

Мы шли, молчали; некое странное начиналось у меня состояние.

Темнело вокруг, молчали эти знакомые, но чужие, чужие, но и знакомые горы; молчала вся эта НЕЙТРАЛЬНАЯ, тихая природа; и вставало странное.

Мне казалось, в мире идет борьба природ — именно природ, «иначе не скажешь», как этими словами героя; геологический пласт идет на геологический пласт, толща гор — на толщу горы; схлестнулись реки, и в незримом землетрясении, в незримой лавовой и багровой, в черной магме идет и идет, и идет и крепнет коловорот, смещение и сплетение густо-тяжких, толсто-синих, багровых и черных, текучих и одновременно жестоких, твердых слоев, потоков, и нечто блещет оранжевым мощным клином, как пасть у домны во тьме и сини далекой сибирской ночи — у дальней домны; и тихо, и все едино, и лишь идет, идет, идет и крепнет борьба природ.

Тихо и неподвижно идет она.

И тихо, тихо.

«Нейтральна» и тиха природа вокруг.

Горы кубинские — горы эти; море там — море это; но здесь — тихо.

Не ярко — тихо.

Мы шли — мы молчали.

Начала отставать от тех всё эта — Людмила, Люся.

Мы молча ждали, что́ она скажет.

— Вы извините; я обращаюсь не к вам, — добавила она, глядя на меня со спокойной бесцеремонностью «современной женщины».

Я пошел вперед.

— Вы знаете, я примерно знаю, о чем вы говорили, — продолжала она, не дожидаясь моего удаления. — Я не стала бы вмешиваться, но тут вот у меня… Вот я должна… И оно не одно… Вы же знаете…

Далее я не слышал.

Я шел, думая о своем.

В то же время мне было досадно помнить краем ума, что Алексей, может быть, не посвятит меня в продолжение — или в конец?! — этой истории.

Я, как и он, сознавал, что тут и не может быть прямого конца, — и говорил это — себе; но все же.

Мы шли; Людмила догнала меня.

— А вы что один идете?

— Так. Не думал об этом.

— Пойдемте к нам.

Я пожал плечами, прибавил шагу — пошел рядом с ней; она спрашивала о неважном, я отвечал.

Говоря, я и оглянулся: невольное малодушие; Алексей — разумеется — читал некую бумагу.

Мы догнали компанию; но Алексей «вдруг» позвал меня.

Я отстал от Людмилы; она, не скрываясь, смотрела, для чего это.

Мы поравнялись с Алексеем, он молча протянул мне бумагу: жест не лишен был демонстративности в адрес Людмилы.

Мол, ты лезешь не в свои дела, так и остальное будет — так же.

«Ровным женским» почерком было исполнено на листе машинописной бумаги это послание.

«Люсь, ты извини, я не писала долго, тут были всякие дела. И пили много. Ну, что сказать. Я скоро приеду, как и обещала. Я буду, наверно, не одна. Ты похлопочи насчет комнаты, ладно? Чтоб на двоих. Я понимаю, это сейчас трудно, но ты уж похлопочи. Настроение мое какое? «Об этом при встрече». А так чего ж. Есть у меня мой Миша, он малый здоровый, но он как ребенок. Алеша сказал бы — «компенсация бездетности»; может, так и есть. Не знаю. Я, когда-то такая свободная, готова целыми днями сидеть дома, ждать его. Готова варить обед. Вот та́к вот. Только все это пока одни разговоры: готова, а сама опять… хожу целыми днями… Да и как тут иначе: у него ведь эта его жена… ребенок… как и у всех. Жить негде. Словом, старая история. Да и было бы где, все равно бы пила… ходила… ты знаешь. Тут муж, Володя, что-то взбеленился: требует, чтобы я к нему наконец вернулась, звонит на службу. Я о разводе, он развода не дает. Вот такие дела. Снова разговорилась некстати. А вообще-то я все больше веселюсь. Весело, и слава богу. Ты пишешь, Алеша там? Ну что ж, там так там. Ох, Алеша. Хотя, может, я тут в чем-то вру — в этих словах. Ну, еду. Не письменные это разговоры. Да и устно тут говорить не о чем. Тут вот только такое дело. Алеша как следует не знает про Мишу. Только догадывается, а может, и того нет. Как он воспримет? Ну, все равно. Что-то я стала заботиться о таких вещах, о которых раньше не заботилась. Старею. Так Люся, ты подыщи комнату, ладно? А то ведь официально нас вдвоем никуда не поместят. А время такое, что по приезде подобными проблемами трудно заниматься. В смысле трудно их решить. Что-то я уже заговариваться стала. Словом, кончаю, всем, кого знаю, приветы. Спасибо заранее».

Мы шли молча; кругом по-южному, интенсивно темнело; последние слова этого небольшого письма я еле и разобрал; синие лохмы как бы плавали меж глазами и буквами.

Дорога — все вниз да вниз.

— Ну да, — сказал я. — Но кто этот Миша? Это тот, «чернявый»? А тот чернявый — это, говоришь, не тот ли, что и на Кубе?

— А черт их знает, — спокойно сказал Алексей. — Впрочем, если б все это был один… то было б и «понятней» (он тоном сыронизировал) и легче. На Кубе был вроде не тот. А Миша ли этот, что в общежитии, — так и не знаю. Кажется, что не Миша. Да и про Мишу — про Мишу как такового — я боком слышал; вроде он белобрыс. Или шатен, что ли; в общем, не этот. Не черен.

— Так это и верно — ее «истинная любовь»… наконец?

Алексей уныло пожал плечами.

— Бог даст — «гавань». «Как у всех». (Он снова выделял тоном.) Но в этой роли она… скучнее — я думаю… Хотя, казалось бы, я только и хотел — открыть ей ее исконную «роль женщины»… Впрочем, быть может, во мне говорят досада и ревность.

— М-да.

— Всё Миши да Маши. Наш спутник, кажется, тоже Миша? — спросил я, хотя и знал.

— Ага.

— Ну, он кастрюлю не разольет, — улыбнулся я.

Алексей кивнул.

Мы оба улыбались, представив добропорядочного нашего Мишу — это олицетворение вялой летней погоды и туризма — в роли соперника Алексея. А чем черт не шутит? А впрочем, действительно — все равно.

— М-да, — снова сказал я.

Возникла Люся.

Она шла рядом, ожидая вопросов.

Мы молчали; Алексей глядел перед собой.

— Она отравилась… из-за вас. Но осталась жива, — торжественно выпалила Люся.

Именно торжественно и именно выпалила.

Алексей и бровью не повел.

— Во-первых, не из-за меня, а из-за всего. Во-вторых, это с ней не впервые, — сказал он наконец.

— Ты не говорил об этом, — сказал я.

— Не всё всё же можно сказать, — суховато отвечал Алексей.

— Уж больно вы… жестокий какой-то, — сказала Люся, и в ее глазах невольно блеснула извечная ненависть женщины к насильнику мужику.

— Эта баба цианистый калий может пить как чай, — так же сухо отвечал Алексей. — А я? Я просто волевой тип: как и она.

— Не знаю уж какой, но тип, — как-то мстительно сказала Люся первое попавшееся и отстала.

Мы спустились в поселок и пошли по домам.

Обоим нам было грустно, хотя и по-разному; ему, видимо, острее; мне — и глуше — и безнадежней; мы шли, посвистывая, — каждый свое — и вот:

— Покеда.

— Пока; пока.

Я дал себе слово — завтра пойти ловить рыбу.

«Вот что, Алеша. Ты, я вижу, любишь эпистолярный жанр. Вернее, ты не столько сам его любишь, сколько любишь обсуждать его со своими приятелями и подругами, в том числе не слишком скромными. Так было, так, видно, и будет. Можешь обсудить и это обращение к тебе. Даже и желательно, чтоб обсудил, тут нет никаких секретов. Уж извини, что пишу не как Люсе, а скорее в твоем же тоне… Я вижу, вы все гадаете, кто я такая. Просто ли я б…, или умная б…, или не очень умная б…, женщина я или не женщина, характер или не характер, воля или не воля. И так далее, как ты сам говоришь. Ну, ты понимаешь, как мы говорим с тобой оба, по твоей инициативе. Так вот, я хочу помочь вам всем, чтобы вы закрыли эту тему. Правда, если разобраться, эта тема не так уж вас и интересует. Не будь я «красивая баба», никто бы из вас и глазом не повел в сторону моей «души». Прав был Толстой в вашей «Крейцеровой сонате». Если думаешь о душе, то и незачем ложиться в постель. Говорю в «вашей», ибо мне это безразлично. Это, то есть ваши ценности. Я не глупее многих из вас, мужиков, но я не ставлю, в отличие от вас, себе этот ум в заслугу; ум — нормальное человеческое качество. Вы можете месяцами разбираться в соотношении мужской и женской психики и биологии и в «тайне женщины», но вам так и не понять того простого, что женщина — это и человек, и женщина. Отсюда вы гадаете, почему это та обижается на то, что ее назвали некрасивой, а та на то, что ее назвали глупой. Или одна и та же: обижается то на то, то на это. Да потому, что женщине важно быть и красивой, и человеком, а вам это невдомек. Вы ищете отмычек. «Ты понимаешь», что я говорю с тобой не как с подругой Люсей, отсюда и спрос. Это не комплимент тебе. Ты скажешь, вот я и попалась: с женщиной закрыта, а с тобой откровенна; даже интонация иная; мол, вот видишь, лишь мужчина может тебя понять. Ничуть не бывало. Женщины разные и мужчины разные. Да, женщины «тоже» (тоже!) разные. Доказательство? Вот это мое послание. Согласись, что оно какое угодно, но уж в плане личностном, как минимум, не ниже тебя по уровню. Ни для кого не секрет, ни для вас, ни для нас, что в женской природе есть великие (необозримые) преимущества, но есть и ущербность перед мужской. Это связано с биологией и с самой природой, да мало ли. Мало ли с чем. Тебе известны некоторые мои личные тайны; не скрою, что эта «чистая биология» порой — да нет, часто выбивает меня из колеи. Человек слаб, женщина слаба. (Как и мужчина слаб, но в ином.) Но я борюсь с этим. Никто не волен ущемить мое достоинство. Мы, женщины, мы, женщины-люди, люди-женщины, слишком долго терпели. Мы много тысячелетий терпели. И что же? За что же и для чего мы терпели? Могли бы обратиться хотя бы к истории. Матриархат предшествовал вашему паршивому патриархату, основанному на голой силе и на рассудочном уме. Почти все религии и культы мира чтут прежде всего женщину — женское начало. Даже это паршивое католичество, над которым все так сюсюкают в связи с его архитектурой, живописью и музыкой, робких последователей которой мы обсуждали с тобой в тот вечер, — даже ваше католичество чтит более всего — женщину. Да и православие ваше. (Почему «ваше»? не знаю. Уж так, к слову. Во всяком случае, не мое.) Лишь там «дева», а там — великая «богоматерь»; тоже, разница. Она разница, но не о том речь. А о чем? А вот о чем. Не буду я громко говорить — «надоело нам». А мне — надоело. Идите к черту. Я человек свободный. Я свободный человек. Я наконец свободна. Я говорила вам, да вы ни черта не поняли. Я свободна от всего и от вас. Тысячелетия шли недаром: прости за торжественность. Я не считаю, что я не должна платить. За свободу надо платить. И ты, ты-то знаешь, что я плачу и платила. Ты знаешь, что жертвы мои не малы. Это не то, что ваши «жертвы» с оглядкой. Да, жертвы мои не малы, они громадны, и я вряд ли выдержу. Я сознаю́, что я вряд ли выдержу. Человек слаб, женщина слаба. Слаба женщина. Но я не сдамся и не поддамся. Пусть меня разнесет на части, но я не сдамся. Зачем мне все это? Зачем свобода? Не знаю. Не знаю. Мне уже были посланы наказания; смертельные наказания. Но я пока жива, а пока жива, я не сдамся. Зачем? Я не знаю, не знаю. Таково мое чувство. Тысячелетия у меня позади. Мне уже нет спасения, но и вам от меня… не будет весело. Я тебе это говорю, ибо ты поймешь. Может, у меня «мужской» склад ума и воли, но только он не мужской, а женский. Только вы никогда не знали и не узнаете женщину. Абстрактно вы знаете: «цельность» и все такое; но вы не знаете. Меня ваши «полу» не устроят. «Куба. Монголия». Кубинцы свободны, и Пудышев свободен, а вы «полу». И дело не в моих «первых» и не в моих последних, не в моих компаниях и не в на меня влияниях. Я сама выбираю компании — а ты не понял? Дело иное. Да, мне незачем ваши «полу». Скучно мне заниматься лишь тем, что разбивать ваши добродетельные семейства, куда вы возвращаетесь как в добрую гавань после всех своих полуподвигов. А что же не скучно мне? Я не знаю. Я не вижу конкретной цели. Вот и ты, Алексей, — не в упрек тебе будь то сказано. Чего ты от меня хочешь? Искренности? Полной самоотдачи? Но зачем, для чего? Спать я с тобой спала, хоть и мало (не люблю я таких отношений; уж голый секс так голый секс или…); чего тебе еще надо? Я-то вижу — неужто ты полагаешь, что я не вижу? — я-то вижу, что спасаешь ты меня хотя и искренно, но не очень. То есть ты не подумай, я благодарна тебе за многое, ты даже не знаешь (даже ты не знаешь!), как я тебе благодарна. Но не о том речь. Мы с тобой, как ты сам выражаешься, волевые, то есть сухие типы. Не буду я рассусоливать о своих чувствах к тебе как тех, так и этих. Но ты-то? Ты думаешь, я не вижу? Ты спасать-то спасаешь, но есть у тебя и задняя мысль. Не мысль, а тень, подсознание, ну и так далее, слов хватает. Ты спасаешь, а сам хочешь, чтоб я стала безоговорочной твоей рабой. А? Что? Я не права? Зачем тебе это, Алексей? Ну, зачем? Я понимаю, ты пошел на многие жертвы. Я умею ценить. Ты пошел на такое, на что редко шел, ты поставил под сомнение, под удар свою гордость, свой ум, ты даже рискуешь своим вторым семейством — своей последней и нерушимой крепостью. Рискуешь именем и престижем и все такое. Зачем? Зачем тебе это, Алеша? Я — конченый человек. Я — свободный человек. Скорей я приму от тебя те или иные конкретные материальные услуги, к чему ты так настороженно относишься, чем приму эти отношения. Чем стану рабой. Отношения! Ты все же так и не понял всей сложности моего отношения к тебе; ты не понял, что… но ты знаешь — ты знаешь мой принцип. К чему слова там, где… не понимают. Ты умен, ох умен, но ум твой однобок. Он и мой однобок, но что же. Что же тут делать. Зачем? А я скажу, и зачем. Лестно победить такую. Только и всего. Это сидит на дне. Это не всё, но и это — есть. А раз это есть… Но тут уж и я спрошу: а зачем? Зачем такой огород?