Улыбка Катерины. История матери Леонардо - Карло Вечче

великой мукой. Об этом обычно заботятся мужчины, на все время беременности и родов отлученные от своих жен, словно к подобным таинствам причастны одни лишь женщины, жрицы жизни, а нередко, увы, и смерти. Я уже успел ощутить себя в высшей степени огорченным этим отлучением, поскольку, пережив впервые в жизни период невероятной близости с Леной, оказался вдруг отрезан от нее, изгнан из ее покоев, оставлен в неведении относительно действий, предпринимаемых моей матерью, акушеркой и другими женщинами.

Но самое главное, в те судорожные, отчаянные часы, когда я скрывался в подвале, а Лена разрешалась от бремени, я ощутил всю глубокую несправедливость того, что по вине природы или самого творца мы, мужчины, не способны разделить в полной мере страдания и боль деторождения. Отчего нам не дано пережить вместе и эти мгновения?

Итак, поиск кормилицы – дело ничтожное, мужское, потому как именно мужчинам пристало договариваться об условиях и цене. Обычный договор найма или аренды между двумя владельцами имущества, мужем роженицы и отцом или мужем кормилицы, сиречь кормильцем. Женщины в подобного рода сделках, как правило, не участвуют и даже в бумагах упоминаются редко, как если бы дело шло о приобретении мула или фруктового сада. Но есть в этих договорах и еще кое-что, о чем не сообщают ни устно, ни письменно. Чтобы иметь молоко, женщина должна стать матерью. А чтобы стать матерью, придется пережить целый ряд судьбоносных событий, которые ни в один договор не внесешь: полюбить мужчину, соединить свое тело с мужским и принять его семя, зачать во чреве своем крошечный сгусток атомов, микроскопическое сердце коего начнет биться, сопричастное чуду Божественного творения или смешения форм природой, потом в течение девяти долгих месяцев вливать в него жизнь, живя с ним в совершенном симбиозе, и, наконец, произвести его на свет в невыразимых муках. И все это ради того, чтобы, разлучившись с собственным чадом, отдавать молоко чужому?

Мне, к счастью, никакого договора заключать не нужно, от этой утомительной повинности я избавлен. В нашем доме, где всем заправляют женщины, они тоже займутся сами, точнее, займется моя мать монна Джованна. Она уже сообщила, что, когда придет кормилица, моей задачей будет лишь выдать флорины, ее жалованье и оплату посреднику. Обо всем остальном она позаботится, поскольку, проделав недавно то же самое с Никколо, прекрасно знает, что к чему, и совесть ее не мучает. Моя мать прекрасно умеет играть по правилам серого, мутного мира посредников между громадными, богатыми дворцами зажиточных горожан и грязными, вонючими лачугами в рабочих кварталах или хижинами среди полей, где женщины и девушки, только вступившие в пору полового созревания, без устали рожают детей, хотя едва ли в состоянии их прокормить; впрочем, провидение одаривает их потоками сытного, питательного молока, будто бы желая заранее компенсировать несчастным крохам хлеб, которого они вскоре лишатся.

Разумеется, немыслимо, чтобы монна Джованна в своих пьянеллах и парчовой чоппе стучалась в двери бедняков с вопросом, не найдется ли у них свежего молочка; нужен посредник, добытчик. И это, на мой взгляд, самое отвратительное, ведь я прекрасно представляю себе этих омерзительных персонажей, всю жизнь выслеживающих нищие семьи какого-нибудь квартала на окраине или отдаленной деревушки, выпытывающих последние сплетни и слухи о забеременевших девушках и неверных женах у лицемерных ханжей возле церкви и с той же целью отирающихся по кабакам и цирюльням. Паразиты, живущие на чужой жизни и смерти. Едва становится известно, что в какой-нибудь лачуге родилась от запретной беременности новая жизнь, а это в том переулке, да и во всем городе, знает каждый, посредник уже терпеливо ожидает под дверью, лицемерно интересуясь здоровьем роженицы, а если та вдруг скончалась, истекши кровью, переходит к соседней двери, ибо здесь уже ничего не поделаешь – ребеночка снесут в Воспитательный дом и оставят там подкидышем.

Но ежели роженица, напротив, быстро оправилась, начала прикладывать ребенка к груди, и оттуда после нескольких дней густого, желтоватого молозива потекло сладкое, обильное белое молоко, тут-то для посредника и начинается настоящая работа – переговорить с родителями, убедить их в том, чего они и сами не могут не знать: что наступит день, когда уже не под силу будет прокормить лишний рот, что это дитя греха, особенно если младенец – девочка, а значит, лишняя беда для и без того нищей семьи, и от нее в любом случае не жалко избавиться, а с тех пор, как существует Воспитательный дом, найдется множество добрых людей, готовых дать ей кров; что до молодой матери, которую Господь Бог благословил таким количеством молока, она могла бы принести пользу семье и искупить тяжкий грех похоти, позволив заодно и ему, старику, у которого семеро по лавкам, заработать пару звонких монет, ведь известно, что богатые флорентийские семьи готовы платить любую цену, лишь бы прокормить свое ничтожное потомство, поскольку у их чванливых мадонн молока либо недостает, либо они предпочитают с ним не расставаться, дабы, не растеряв свежести форм и красоты, вернуться к танцам и сытой жизни со своими кавалерами, а то и снова забеременеть ради будущего семьи.

* * *

Ну пойдем, что ли, заберем эту кормилицу, говорит мать. Она договорилась с монной Джиневрой ди Антонио дель Реддито, той, о которой судачат на каждом углу, поскольку она в свои сорок с лишним умудрилась выскочить замуж за старого авантюриста лет семидесяти, эмигрировавшего было в Венецию, но несколько лет назад вернувшегося, Донато ди Филиппо дель Тинта, столяра, ныне совсем выжившего из ума, хотя поговаривают, будто в молодости в Венеции он был банкиром, а также держал несколько золотобитных мастерских и был сказочно богат, но потом потерял все. Живут они по ту сторону Санта-Репараты, за церковью Сан-Микеле-Висдомини, на виа ди Санто-Джильо, и потому я мог бы доехать туда верхом, а мать – в крытой повозке, чтобы иметь возможность задернуть полог и не давать простолюдинам лишнего повода для любопытства и пересудов.

Кормилица, говорит мать, самая лучшая, какую только можно найти, не какая-нибудь неотесанная плебейка или деревенщина откуда-нибудь с гор, что передаст ребенку свои дурные манеры и вульгарный язык. Нет, она – рабыня, личная рабыня монны Джиневры и принадлежит именно ей, а не мессиру Донато, на старости лет окончательно свихнувшемуся. Но рабыня эта особенная: скромная, простая, добродетельная, с прекрасным характером и добрых кровей, сложением и манерами она походит на благородных, хоть происхождения и варварского, точнее сказать, черкешенка, но порядочная. Монна Джованна лично осмотрела ее, а монна Джиневра говорит, мол, она самая