Клоун. История одной любви - Юлия Владимировна Монакова

хрена?!

— Макар, пожалуйста… — она заплакала, но он не испытывал в этот момент ни капли сострадания или жалости, хотя обычно женские слезы всегда производили на него обезоруживающий эффект.

Единственное, что он чувствовал сейчас — это тошноту, горечь и разочарование. Разочарование такое болезненное, что ныли даже зубы.

— Вы с папой с детства учили меня деликатности и никогда не входили в мою комнату, не постучав. Так почему же… почему сейчас, мам, ты врываешься ко мне, открывая дверь с ноги, и топчешься в грязной обуви по самому дорогому?

— Я очень люблю тебя, сынок, — беспомощно повторила она, но он лишь зло рассмеялся в ответ.

— Вот это как раз не любовь. Это твой эгоизм и тупая материнская ревность. Ты… даже не представляешь, что ты наделала. Вряд ли я когда-нибудь смогу это простить и забыть.

Она продолжала плакать, но у Макара внутри ничего не дрогнуло. Гораздо больше его сейчас заботило другое: почему Динка сразу обрубила все концы и даже не попыталась перепроверить информацию, ведь все это вранье было шито белыми нитками.

— И как она отреагировала? — жестко пресек Макар материнские рыдания.

— Хотела сразу же позвонить тебе и все выяснить… но я ее отговорила…

— Чем мотивировала? — брезгливо спросил он, поражаясь тому, что, оказывается, совсем не знал собственную мать.

— Я сказала, что ты, конечно же, будешь все отрицать… Попросила не оставлять ребенка без отца… Добавила, что вы с Евой уже давно подали заявление в загс, и если бы не Динка, то все у вас было бы хорошо. Сказала, что ты перебесишься и сам будешь жалеть о том, что бросил Еву… что именно Ева для тебя идеальная пара…

— А Ева замешана в этом дерьме хоть каким-нибудь боком? — подозрительно спросил Макар. — Она в курсе истории с ее мнимой беременностью?

— Нет, нет! — торопливо отозвалась мать. — Евочка ни при чем… это все я, дура… Я ведь еще в Cветлоградске, когда она приехала, уговаривала ее ночью забраться к тебе в постель… соблазнить… чтобы все вернуть.

Такого омерзения Макар не испытывал еще никогда в жизни.

— А презервативы проколотые ей с собой не дала случайно, нет? — спросил он мрачно. — Ну, чтоб уж наверняка… Настоящая заботливая мамуля — все во благо любимого сыночка!

Несмотря на то, что Макар пытался острить, на душе у него была свинцовая тяжесть. Хотелось закрыть глаза, заткнуть уши и не видеть, не слышать больше ничего и никогда. Видимо, от переизбытка информации мозг начал подавать сигнал SOS. Мать что-то еще говорила ему — торопливо, умоляюще, но он не вникал.

— Макар! — крикнула она наконец отчаянно и заполошно. — Сынок! Ну что же ты молчишь?! Скажи хоть что-нибудь!

— Не звони мне больше, — медленно и задумчиво произнес Макар. — Никогда.

И сбросил звонок.

* * *

Он абсолютно не понимал, как теперь жить в этой новой реальности, которая ему внезапно открылась. Осознать, что единственный родной человек способен на хладнокровную взвешенную подлость, оказалось не так-то просто.

Да, мать никогда не испытывала нежных чувств к Динке, он не тешил себя иллюзиями по этому поводу. Однажды она уже пыталась вбить между ними клин — не пустила Динку к Макару в больницу и скрыла от него, что она приходила… Но тогда это с натяжкой можно было списать на эмоции и шок от случившегося: мать была растеряна, напугана, раздавлена его состоянием, машинально стремясь защитить своего детеныша от враждебного и агрессивного внешнего мира с его проблемами, обязательствами и претензиями… Но сейчас-то, сейчас?! Ненавидеть человека до такой степени, что не замечать очевидного: эта ненависть превратила в руины жизнь не только Динки, но и самого Макара.

Он понимал, что не сможет теперь с ней общаться — вообще. Настолько сильным оказалось разочарование, замешанное на презрении, жалости, отвращении и еще массе других чувств. Очень горьким оказался этот коктейль…

Странно, но сейчас ему не хотелось говорить даже с Динкой. Он словно перегорел. Выдохся, как разрядившийся аккумулятор. Проявление любых эмоций сейчас было бы для него мучительно. Совершенно не осталось сил на споры, убеждения, доказательства, разборки, признания… Он просто устал. Дико, смертельно устал.

Его хватило лишь на то, чтобы отправить Динке сообщение:

«Ева не беременна и никогда не была. Мне не в чем перед тобой оправдываться. Все, что я говорил в Светлоградске — в силе. Нужен я тебе или нет, решай сама».

— Макар, ты закончил? — на манеже появилась акробатка Надя Смирнитская. — Время… Нам с Ромкой нужно тренироваться.

Спохватившись, он взглянул на часы: пора было освобождать манеж. Интересно, когда он орал в трубку сначала на Динку, а потом и на мать, много ли было свидетелей этому? В цирке везде невидимые глаза и уши. Впрочем, плевать. Ну и пусть знают. Ему было абсолютно все равно…

— Да, я уже ухожу, — кивнул он Наде. — Можете начинать.

— У тебя все нормально? — спросила она встревоженно. — Ты бледный какой-то. Ничего не болит? Ты не упал, случайно?

— Все хорошо. У меня ничего не болит. Спасибо за беспокойство, — ровным голосом отозвался Макар.

Затем он направился в гримерку, на автопилоте принял душ, переоделся и поехал домой. Добрел до кровати, повалился на нее без сил и проспал четырнадцать часов подряд. Возможно, это была защитная реакция организма на стресс.

…Динка не перезвонила и ничего не написала в ответ. Что ж… значит, так тому и быть. Макар даже не расстроился: градус всех его эмоций словно застыл на нулевой отметке. Ему не было больно, не было обидно, он больше не кидался к телефону с замиранием сердца, не бил себя по рукам, чтобы, не дай бог, самому не позвонить или написать ей. Значит, она сделала свой выбор… ее право.

Макар по-прежнему любил ее. Любил до слез — так сильно, что становилось трудно дышать. Но он больше не собирался с разбегу биться лбом об эту непробиваемую стену.

Зато мать продолжала упорно звонить и писать ему. На звонки он не отвечал, а сообщения удалял, не читая. Внести ее в черный список все-таки рука не поднималась, мало ли что могло случиться, но и общаться с ней Макар был больше не намерен.

Все свое время он сейчас посвящал тренировкам. Доводил номер буквально до совершенства, добиваясь филигранной отточенности каждого движения. Все сомнения в правильности того, что он делает, отпали окончательно и бесповоротно. Это была его стихия. Как поется в известной цирковой песне: «Мой мир — манеж! И здесь мое начало, хотя в манеже нет начала и конца. И все мы здесь,