Марина Цветаева. По канату поэзии - Гиллеспи Алиса Динега

Вернуться

116

Можно предположить, что это различие в подходах указывает на своего рода сексизм со стороны Цветаевой: Блок признается воплощением самой Поэзии, тогда как у Ахматовой отнимается ее магия и она оказывается не более чем еще одной хмурой женщиной.

Вернуться

117

Важно, что Цветаева избирает жанр поэмы: «На Красном Коне» – ее первая зрелая вещь в этом жанре. По ее собственным словам, «Лирика – это линия пунктиром, издалека – целая, черная, а вглядись: сплошь прерывности между <неразб.> точками – безвоздушное пространство – смерть. <…> В книге (роман ли, поэма, даже статья!) этого нет, там свои законы. Книга пишущего не бросает, люди – судьбы – души, о которых пишешь, хотят жить, хотят дальше жить, с каждым днем пуще, кончать не хотят! (Расставание с героем – всегда разрыв!)» (6: 234). В поэме «На Красном Коне» Цветаева предпочитает объемлющую полноту поэмы пунктирной линии лирического цикла, обозначая тем самым свою надежду на то, что создаваемый ею миф и за пределами своих рамок сохранит полноту смысла и что ее фантазия достигнет сверх-реальности более убедительной, чем сама реальность.

Вернуться

118

Поскольку Ланн как поэт гораздо слабее Ахматовой и Блока, Цветаева сознает свое превосходство и поэтому может «использовать» его для собственных поэтических целей, что в случае с Ахматовой и Блоком оказалось невозможным. При этом эмоциональная отчужденность Ланна надежно предохраняет ее от опасности творчески мертвящего воплощения отношений, о чем Цветаева честно ему пишет: «Оцените чуждость Вашего – мне – дарования и выведите отсюда самое лестное для себя заключение. <…> Ибо – немудрено – мне – любить Блока и Ахматову!» (6: 174).

Вернуться

119

Эфрон А. О Марине Цветаевой. С. 92.

Вернуться

120

Karlinsky S. Marina Tsvetaeva: The Woman, Her World, and Her Poetry. P. 103–104.

Вернуться

121

Bethea D. M. «This Sex Which Is Not One» versus This Poet Which Is «Less Than One»: Tsvetaeva, Brodsky, and Exilic Desire // Bethea D. M. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1994. P. 185.

Вернуться

122

Ciepiela C. The Same Solitude. P. 33–34.

Вернуться

123

Как Бетеа (в своей книге «This Sex Which is Not One», p. 184–185), так и Чепела (в «The Same Solitude», p. 33) прочитывают мотив вьюги как ключ к интертекстуальной связи поэмы «На Красном Коне» с «Двенадцатью» Блока.

Вернуться

124

Любопытно, что в том же процитированном выше письме к Ахматовой Цветаева утверждает, будто собирается передать Ахматовой рукопись поэмы «На Красном Коне» через Блока: ясно, что, в ее представлении, возвращение поэтического эксперимента в пространство реальной жизни каким-то волшебным образом усилит ее поэтическую победу. Однако очевидно, что она не предприняла никаких шагов, чтобы осуществить этот план: приведенный пример еще раз подчеркивает, как трудно в жизни и творчестве Цветаевой отделить реальное от выдуманного, причину от следствия.

Вернуться

125

Даль В. И. Пословицы русского народа. М.: Университетская типография, 1862. С. 300. В словаре Даля среди значений слова «метла» также дается указание на «метлу на небе, хвостатую звезду, комету» (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. СПб.; М.: Издание книгопродавца-типографа М. О. Вольфа, 1881. Т. 2. С. 322).

Вернуться

126

В предыдущем примере подтекст, восходящий к поэме Маяковского «Облако в штанах» (1915), где загорается сердце героя, проясняет внутреннее происхождение огня в поэме Цветаевой. Последний пример снова напоминает о словесной игре заря/зариться из «Стихов к Блоку»; заметим, кстати, что поэма «На Красном Коне» заканчивается не на вечерней, а на утренней заре – это поэма начал.

Вернуться

127

Clark T. The Theory of Inspiration: Composition as a Crisis of Subjectivity in Romantic and Post-Romantic Writing. Manchester, England: Manchester University Press, 1997. P. 27.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Вернуться

128

В другом месте (в эссе 1926 года «Поэт о критике») Цветаева подробнее излагает свою веру в то, что акт чтения есть обязательно со-творчество: «Усталость читателя – усталость не опустошительная, а творческая. Сотворческая» (5: 293).

Вернуться

129

Bethea D. M. This Sex Which is Not One. P. 184.

Вернуться

130

Цветаева сжато формулирует эту идею в стихотворении «Руку нá сердце положа…» (1: 539): «Я – мятежница лбом и чревом…». В поздних произведениях – циклах, адресованных Николаю Гронскому и Анатолию Штейгеру, которые я буду анализировать в 4 главе, – образы материнства и женского детородного чрева неожиданным образом используются как символы нечеловеческой глубины одиночества Цветаевой и разрушительной алчности ее поэтического аппетита.

Вернуться

131

Ciepiela C. The Same Solitude. P. 38.

Вернуться

132

Ciepiela C. The Same Solitude. P. 36. Чепела неожиданно связывает фигуру Гения на красном коне с фигурой матери в поэтической мифологии Цветаевой; по ее мнению, «путаница по вопросу активности (agency) в поэме “На Красном Коне” это в определенном смысле неопределенность в ответе на вопрос о том, кто Цветаева – жестокая мать или заброшенный ребенок» (P. 37).

Вернуться

133

Bethea D. M. This Sex Which is Not One. P. 186.

Вернуться

134

См. также стихотворение Цветаевой «Клинок» (2: 219), где традиционно фаллический образ меча, инструмента воображаемого договора о самоубийстве между поэтом и музой-возлюбленным («Точно два мы / Брата, спаянные мечом!»), обеспечивает ее поэтическую трансценденцию (через смерть) эротического желания и пола.

Вернуться

135

Этот обет безбрачия может быть прочитан и как аллегория цветаевской этики поэтической работы, и как буквальный вызов ее беспокойному сердцу. Одновременно, присягая на вечную верность своей музе, она обрекает себя на крайнее одиночество; как пишет Цветаева в другом стихотворении: «Мой путь не лежит мимо дому – твоего. / Мой путь не лежит мимо дому – ничьего. / <…> Ко мне не ревнуют жены: / Я – голос и взгляд» (1: 524–525). Хотя такое положение не обязательно есть следствие принадлежности Цветаевой к женскому полу, абсолютность делаемого ею выбора духовного и потустороннего значимым образом отличает ее от поэта-мужчины, способного, даже служа своей музе, любить реальную женщину. Мужчина-поэт может оставаться мужчиной; Цветаева же, выбирая поэзию, считает себя обязанной отказаться от женского в себе.

Вернуться

136

Определение «гения» взято из «Толкового словаря живого великорусского языка» В. Даля (М.: Государственное издательство иностранных национальных словарей, 1955. Т. 1. С. 348).

Вернуться

137

Фигура всадника/музы и после поэмы «На Красном Коне» не исчезает из творчества Цветаевой – этот образ периодически возникает в ее сочинениях, каждый раз свидетельствуя о росте и переменах. Так, в одном стихотворении («Да, друг невиданный, неслыханный…», 1: 524) Цветаева сама иронически предстает призрачным всадником на огненном коне. Любопытно, что если первоначально и конь (огненный Пегас), и всадник (дающая вдохновение муза) служат эмблемами Поэзии, то в позднейших версиях конь и всадник сливаются – в результате возникает образ архетипического поэта в его взаимно антагонистичных, однако в конечном счете неразрывных ипостасях, телесной и духовной. См. письма Цветаевой к Рильке от 12 и 13 мая 1926 года и портрет Волошина в образе кентавра в эссе «Живое о живом»: «…Он был тот самый святой, к которому на скалу, которая была им же, прибегал полечить лапу больной кентавр, который был им же, под солнцем, которое было им же» (4: 218).