Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен

14

Короткий, пахнувший свежестью ливень слегка уменьшил духоту, и вечерний воздух, озаренный бесчисленными уличными огнями, казался промытым до блеска. «Ну что ж, — думал Молхо, возвращаясь в гостиницу после своей смелой вылазки в советское посольство, — трудно предположить, что они там станут ее мучить в одном из своих подвалов только потому, что она когда-то захотела уехать из их страны, а теперь хочет вернуться обратно». Он шел теперь другой дорогой — она кончилась в каком-то шумном переходе, где располагался большой универмаг; людской поток занес его внутрь, и ему подумалось, что пора уже заняться подарками для детей и тещи. Он поднимался с этажа на этаж, сначала заглянув в книжный отдел, где обнаружил целую полку различных словарей и быстро нашел среди них карманный русско-английский и англо-русский словарик с сине-красной обложкой. «Может, купить?» — подумал он, но тут же отказался от этой мысли. Зачем? Все равно они скоро расстанутся. Еще полдня, ну, пусть день — жалко денег. Даже если они не свои. Он поставил словарик на место и направился в отдел, где продавали аудиокассеты. Здесь был широко представлен Густав Малер, видимо, на правах местного уроженца, и Молхо купил теще его «Песни Земли», радуясь тому, что наконец-то подарит ей не очередной шарфик, а что-то имеющее явное отношение к немецкой культуре.

Он уже спускался по эскалатору, как вдруг увидел знакомую низенькую и полноватую фигуру — Нина Занд, собственной персоной, в намокшем костюме, с усталым, смытым лицом, грустно примеряла очередную шляпку на мокрые, размочаленные кудряшки. «Значит, все-таки провалилась? Да, конечно, провалилась». И, даже не успев еще огорчиться, только с какой-то жалостью, он подошел к ней, чтобы положить ей руку на плечо, и опять ощутил идущий от нее легкий запах алкоголя. Она улыбнулась ему жалкой, потерянной улыбкой, совершенно не удивляясь, что он каким-то непонятным образом нашел ее в совершенно неожиданном месте, в толчее шумного, многолюдного универмага, где она искала утешения, — как будто было вполне естественным, что он преданно следует за ней повсюду, куда бы она ни пошла. «Ну? — тихо спросил он. Что там случилось?» — «Не пускают! — Она отчаянно махнула рукой, медленно стаскивая с головы шляпку и швыряя ее обратно в кучу с таким безнадежным выражением лица, словно отказывалась не только от этой шляпки, но и от своей надежды вернуться на родину. Губы ее искривились и задрожали. — Визы нельзя. Ничего нельзя. Бюрократия. Не могут вернуться меня». Ее большие голубые глаза налились слезами, словно она чувствовала себя виноватой, что зря доставила ему столько хлопот. Он ощутил какую-то странную пустоту внутри. Они отошли в угол, он пытался выяснить у нее, что там было, но понял только, что ее посылали из кабинета в кабинет, от чиновника к чиновнику, и так весь день. Он вел ее сквозь толпу покупателей, возмущаясь отказавшими ей советскими властями. Он задавал ей все новые вопросы, но она не понимала его слов, может быть, потому, что действительно была измотана, костюм был весь помят, белая блузка расстегнулась, видна была полная грудь, блестевшая капельками пота. «Бюрократия!» — повторяла она, как будто это были не люди, а какое-то сверхъестественное мистическое существо. И вдруг в нем вспыхнула ярость. «Ах ты, черт!» — задыхаясь, повторял он про себя, уже почти грубо таща ее по бульвару, под громкий звон трамвая, в свете его оранжевых огней, и дальше, в вестибюль гостиницы, с толпой нарядных гостей, под бешеные ритмы цыганской музыки, доносящиеся из обеденного зала, по пути размышляя, звонить ли уже в Израиль, чтобы сообщить о постигшей их неудаче, или подождать еще немного.

15

После ужина, успокоившись, они снова поехали домой к господину Шимони, который хотел услышать подробности их похода в посольство, и хотя не был удивлен неудачей, но так усиленно уговаривал их прийти, как будто чувствовал некоторое неудобство из-за того, что отказал им накануне. А может быть, его интересовало только, что говорили ей советские чиновники? На этот раз они обнаружили там гостей — двух венских евреев, которые пришли навестить больного. Впрочем, Шимони явно чувствовал себя лучше, потому что на нем был уже не домашний халат, а официальный темный костюм с галстуком, однако его худое, тонкое лицо, так поразившее Молхо своей интеллектуальностью, все еще оставалось болезненно бледным. Была в салоне и та старушка, которую он накануне видел в одной из комнат, но теперь аккуратно завернутая в черную шелковую ткань, точно маленькая изящная мумия. Это была мать господина Шимони. Она усадила Молхо рядом с собой, а сам Шимони, с азартом политика, выведывающего о противнике, придвинул стул к креслу, в которое погрузилась маленькая русская, и немедленно начал ее расспрашивать. Возбужденная тем, что она снова стала центром внимания, та стала все с той же певучей русской музыкальностью повествовать о своих приключениях, сопровождая рассказ энергичными жестами всякий раз, когда дело доходило до описания советских чиновников и их кабинетов.

Тем временем мать Шимони, которая не знала русского языка, стала расспрашивать самого Молхо — откуда он и кто его родители? Быстро выяснилось, что она хорошо знала в Иерусалиме его бабушку и тетку со стороны отца, и это так впечатлило Молхо, что он, в свою очередь, стал расспрашивать ее. Оказалось, что она лишь несколько недель назад приехала из Иерусалима, чтобы скрасить одиночество сына. «У него нет детей?» — спросил Молхо. «Разумеется, есть, — ответила она, — но они уже взрослые и женатые. Очень удачные дети, но тоже ужасно занятые, как и отец». — «А где его жена?» — спохватился Молхо. «Увы, — сказала старушка, — она умерла несколько лет назад». — «И он с тех пор не пробовал жениться?» — сочувственно поинтересовался Молхо. «Нет, — ответила мать, глядя на него с легкой грустью. — Мужчине не так легко найти новую жену». — «Вы совершенно правы! — Молхо так энергично покачал головой, что его чай чуть не расплескался. — Все думают, что это просто, а это совсем не просто. Вот я, например, — сказал он, и его глаза вдруг увлажнились и заблестели, а рот искривился в горькой улыбке, — я сам потерял жену около года назад». Но к его удивлению, оказалось, что она уже знает об этом. Можно было подумать, что это у него на лбу написано. Но он настойчиво продолжал: «В нашем случае это был рак. Совершенно неизлечимый. Началось в одной груди, потом перешло на вторую, а потом и дальше…» Его тянуло на подробности, но она молча кивнула, как будто знала и об этом. Видимо, маленькая русская действительно рассказывала вчера о нем.

Молхо разочарованно замолчал и повернулся к Шимони и его гостям, увлеченно слушавшим рассказ его русской спутницы, который Шимони сжато, в самых общих чертах, переводил для венцев на немецкий. Сам Шимони казался чрезвычайно возбужденным, видимо, Нина Занд ему нравилась. Слегка обиженный тем, что его оставили наедине со старухой, как простого сопровождающего, Молхо тоже потребовал перевода, и Шимони перевел ему на иврит некую выжимку из выжимки. Оказалось, что вначале от нее потребовали подписать декларацию против Израиля, что она вполне готова была сделать, но в последний момент передумали и стали расспрашивать ее о пребывании в центре абсорбции — их почему-то особенно интересовали эфиопские евреи, потом послали к какому-то другому чиновнику, от него к третьему, и все они обращались с ней приветливо и даже с некоторым одобрением, явно хотели ей помочь и столь же явно не знали, как это сделать. «Что я вам говорил?! — радостно воскликнул Шимони. — Они просто не способны на неординарные решения!» И он поднялся с места и принялся возбужденно ходить по салону. Австрийцы тут же согласились с ним и, улыбаясь, стали добавлять что-то свое.

Молхо вначале кивал, пытаясь понять, о чем они говорят, и даже изложить свои собственные соображения, но вскоре выпал из разговора и сидел, уныло глядя на свою несостоявшуюся реэмигрантку, — она мрачно сжимала в руках пустую рюмку, и его вдруг охватило ощущение, что он обязан что-то немедленно предпринять. Он резко поставил на стол чашку и поднялся с намерением распрощаться. «Куда вы спешите?» — слегка обиженно удивился Шимони. «Нет, нет, мы уже доставили вам достаточно хлопот», — решительно возразил Молхо, добавил что-то насчет необычно теплой венской осени и подал своей спутнице знак присоединиться. Отвесив поклон старушке и двум австрийцам, он направился к выходу. У лифта Шимони вдруг придержал открытую дверь, как будто не желая так быстро их отпускать, и стал расспрашивать Молхо, что он делал весь день. «Гулял в Венском лесу, как вы мне посоветовали, — ответил Молхо, — и действительно получил удовольствие. Но в зоопарк все-таки не заглянул». — «Жаль», — сказал Шимони и спросил, какие у них планы на будущее — останутся они еще погулять по Вене или торопятся обратно в Израиль. «Нет, я не намерен торопиться, — раздраженно ответил Молхо, задетый тем, что он говорит о них, как о паре. — Если уж мы забрались так далеко, то я хотел бы попробовать другие пути, не такие формально-бюрократические, как сегодня».