Том 4. Проза. Письма. - Михаил Лермонтов

S.-Pétersbourg. Le 23 décembre.

Chère amie! – quoi qu’il arrive je ne vous nommerai jamais autrement, car ce serait briser le dernier lien qui m’attache encore au passé – et je ne le voudrais pour rien au monde; car mon avenir quoique brillant à l’oeil, est vide et plat; je dois vous avouer que chaque jour je m’aperçois de plus en plus que je ne serai jamais bon à rien, avec tous mes beaux rêves, et mes mauvais essais dans le chemin de la vie… car: ou l’occasion me manque ou l’audace!.. On me dit: l’occasion arrivera un jour! L’expérience et le temps vous donneront de l’audace!.. Et qui sait, quand tout cela viendra, s’il me restera alors quelque chose de cette âme brûlante et jeune, que dieu m’a donnée fort mal à propos? Si ma volonté ne sera pas épuisée à force de patienter?.. Si enfin je ne serai pas tout à fait désabusé de tout ce qui nous force d’avancer dans l’existence?..

Je commence ainsi ma lettre par une confession, vraiment sans y penser! – Eh bien, qu’elle me serve d’excuse: vous verrez là du moins que si mon caractère est un peu changé, mon cœur ne l’est pas. La vue seule de votre dernière lettre a déjà été pour moi un reproche – bien mérité certainement; mais que pouvais-je vous écrire? – vous parler de moi? – vraiment je suis tellement blasé sur ma personne, que lorsque je me surprends à admirer ma propre pensée, je cherche à me rappeler: où je l’ai lue!.. Et par suite de cela j’en suis venu à ne pas lire, pour ne pas penser!.. Je vais dans le monde maintenant… pour me faire connaître, pour prouver que je suis capable de trouver du plaisir dans la bonne société; – ah!!!.. Je fais la cour, et à la suite d’une déclaration je dis des impertinences: ça m’amuse encore un peu; et quoique cela ne soit pas tout à fait nouveau, du moins cela se voit rarement!.. Vous supposerez qu’on me renvoie après cela tout de bon… eh bien non, tout au contraire… les femmes sont ainsi faites; je commence à avoir de l’aplomb avec elles; rien ne me trouble, ni colère, ni tendresse: je suis toujours empressé et bouillant, avec un cœur assez froid, qui ne bat que dans les grandes occasions: n’est-ce pas, j’ai fait du chemin!.. Et ne croyez pas que ce soit une fanfaronnade: je suis maintenant l’homme le plus modeste – et puis je sais bien que ça ne me donnera pas une couleur favorable à vos yeux; mais je le dis, parce que ce n’est qu’avec vous que j’ose être sincère, ce n’est que vous qui saurez me plaindre sans m’humilier, puisque je m’humilie déjà moi-même; si je ne connaissais votre générosité et votre bon sens je n’aurais pas dit ce que j’ai dit; et peut-être, puisque autrefois vous avez calmé un chagrin bien vif, peut-être, voudrez-vous maintenant chasser par de douces paroles cette froide ironie qui se glisse dans mon âme irrésistiblement, comme l’eau qui entre dans un bateau brisé. Oh! Combien j’aurais voulu vous revoir, vous parler: car c’est l’accent de vos paroles, qui me faisait du bien; vraiment on devrait en écrivant mettre des notes au-dessus des mots; – car maintenant lire une lettre, c’est comme regarder un portrait: point de vie, point de mouvement; l’expression d’une pensée immuable, quelque chose qui sent la mort!..

– J’etais à Царское Село lorsque Alexis est arrivé; quand j’en ai reçu la nouvelle, je suis devenu presque fou de joie; je me suis surpris discourant avec moi-même, riant, me serrant les mains l’une l’autre; je suis retourné en un moment à mes joies passées, j’ai sauté deux années terribles, enfin…

Je l’ai trouvé bien changé, votre frère, il est gros, comme j’étais alors, il est rose, – mais toujours sérieux, pausé; pourtant nous avons ri comme des fous la soirée de notre entrevue, – et dieu sait de quoi?

Dites moi, j’ai cru remarquer qu’il a du tendre pour m-lle Catherine Souchkoff… est-ce que vous le savez? – les oncles de mamselle auraient bien voulu les marier!.. Dieu préserve!.. Cette femme est une chauve souris, dont les ailes s’accrochent à tout ce qu’ils rencontrent! – il y eut un temps où elle me plaisait, maintenant elle me force presque de lui faire la cour… mais, je ne sais, il y a quelque chose, dans ses manières, dans sa voix, quelque chose de dur, de saccadé, de brisé, qui repousse; tout en cherchant à lui plaire on trouve du plaisir à la compromettre, de la voir s’embarrasser dans ses propres filets.

Ecrivez-moi de grâce, chère amie, maintenant que tous nos différens sont réglés, que vous n’avez plus à vous plaindre de moi, car je pense avoir été assez sincère, assez soumis dans cette lettre pour vous faire oublier mon crime de lèse-amitié!..

Je voudrais bien vous revoir encore: au fond de ce désir, pardonnez, il gît une pensée égoïste, c’est que, près de vous, je me retrouverais moi-même, tel que j’étais autrefois, confiant, riche d’amour et de dévouement, riche enfin de tous les biens que les hommes ne peuvent nous ôter, et que dieu m’a ôté, lui! – Adieu, adieu – je voudrais continuer mais je ne puis.

M. Lerma.

– P. S. Mes compliments à tous ceux auxquels vous jugerez convenable de les faire pour moi… adieu encore.

Перевод

С.-Петербург, 23 декабря.

Милый друг! Что бы ни случилось, я никогда не назову вас иначе; это значило бы порвать последние нити, еще связывающие меня с прошлым, а этого я не хотел бы ни за что на свете, так как моя будущность, блистательная на первый взгляд, в сущности пуста и заурядна. Должен вам признаться, с каждым днем я всё больше убеждаюсь, что из меня вовек не получится ничего путного со всеми моими прекрасными мечтаниями и ложными шагами на жизненном пути… ибо недостает то удачи, то смелости!.. Мне говорят, что случай когда-нибудь представится, а смелость приобретается временем и опытностью!.. А кто знает, когда всё это будет, сберегу ли я в себе хоть частицу молодой и пламенной души, которой столь некстати одарил меня бог? Не иссякнет ли моя воля от долготерпения?.. И, наконец, не разочаруюсь ли я окончательно во всем том, что движет вперед нашу жизнь?

Итак, я начинаю письмо исповедью, право, без умысла! Пусть же она послужит мне оправданием: вы увидите, по крайней мере, что если мой характер несколько изменился, сердце осталось то же. Один вид последнего письма вашего явился мне упреком, конечно вполне заслуженным. Но о чем я мог вам писать? Говорить вам о себе? Право, я так надоел сам себе, что, когда я ловлю себя на том, что восхищаюсь собственными мыслями, я стараюсь припомнить, где я их вычитал!.. И вследствие этого я дошел до того, что перестал читать, чтобы не мыслить! Я теперь бываю в свете… для того, чтобы меня узнали и чтобы доказать, что я способен находить удовольствие в хорошем обществе; ах!!! Я ухаживаю и вслед за объяснением в любви говорю дерзости; это еще забавляет меня немного, и хотя это не совсем ново, но по крайней мере встречается не часто!.. Вы подумаете, что за это меня гонят прочь… о нет, совсем напротив… женщины уж так созданы, у меня появляется смелость в отношениях с ними; ничто меня не волнует – ни гнев, ни нежность; я всегда настойчив и горяч, но сердце мое довольно холодно и способно забиться только в исключительных случаях: не правда ли, я далеко пошел!.. И не думайте, что это бахвальство: я теперь скромнейший человек и притом хорошо знаю, что этим ничего не выиграю в ваших глазах; я говорю так, потому что только с вами решаюсь быть искренним; вы одна меня сумеете пожалеть, не унижая, ведь я сам себя унижаю; если бы я не знал вашего великодушия и вашего здравого смысла, то не сказал бы того, что сказал; и, может быть, оттого что вы когда-то облегчили мне сильное горе, возможно и теперь вы пожелаете разогнать ласковыми словами холодную иронию, которая неудержимо прокрадывается мне в душу, как вода просачивается в разбитое судно! О! Как я хотел бы вас снова увидеть, говорить с вами: мне был бы благотворен самый звук вашей речи; право, следовало бы в письмах ставить ноты над словами; ведь теперь читать письмо то же, что глядеть на портрет: ни жизни, ни движения; выражение застывшей мысли, что-то отзывающееся смертью!..

Я был в Царском Селе, когда приехал Алексис; узнав о том, я едва не сошел с ума от радости: я поймал себя на том, что разговаривал сам с собою, смеялся, потирал руки; вмиг возвратился я к прошедшим радостям, двух ужасных лет как не бывало, наконец…

На мой взгляд, ваш брат очень переменился, он толст, как я когда-то был, румян, но всегда серьезен и солиден; и всё же мы хохотали как сумасшедшие в вечер нашей встречи – и бог знает над чем?

Послушайте, мне показалось, будто он чувствует нежность к m-lle Катерине Сушковой… известно ли вам это? Дядюшки этой девицы хотели бы их повенчать!.. Сохрани боже!.. Эта женщина – летучая мышь, крылья которой цепляются за всё встречное! Было время, когда она мне нравилась; теперь она почти принуждает меня ухаживать за ней… но, не знаю, есть что-то в ее манерах, в ее голосе жесткое, отрывистое, надломанное, что отталкивает; стараясь ей нравиться, находишь удовольствие компрометировать ее, видеть ее запутавшейся в собственных сетях.

Пишите мне, ради бога, милый друг, теперь, когда все наши недоразумения улажены и у вас больше нет повода жаловаться на меня; полагаю, что в этом письме я был достаточно искренен и предан вам, и вы забудете мой проступок против нашей дружбы.

Мне очень хотелось бы увидеть вас опять; в основе этого желания, прощу простить меня, покоится эгоистическая мысль, что возле вас я вновь мог бы обрести самого себя таким, каким я был когда-то, – доверчивым, полным любви и преданности, одаренным всеми благами, которых люди не в силах отнять и которые отнял у меня бог! Прощайте, прощайте, – хотел бы продолжать письмо, но не могу.

М. Лерма.

Р. S. Поклоны всем, кому сочтете уместным передать их от меня… еще раз прощайте.

18. А. М. Верещагиной

<Весна 1835 г. Из Петербурга в Москву>

Ma chère cousine!

Je me suis décidé de vous payer une dette que vous n’avez pas eu le bonté de réclamer, et j’espère que cette générosité de ma part touchera votre cœur devenu si dur pour moi depuis quelque temps; je ne demande en récompense que quelques gouttes d’encre et deux ou trois traits de plume pour m’annoncer que je ne suis pas encore tout à fait banni de votre souvenir; – autrement je serai forcé de chercher des consolations ailleurs (car ici aussi j’ai des cousines) – et la femme la moins aimante (c’est connu) n’aime pas beaucoup qu’on cherche des consolations loin d’elle. – Et puis si vous perséverez encore dans votre silence, je puis bientôt arriver à Moscou – et alors ma vengeance n’aura plus de bornes; en fait de guerre (vous savez) on ménage la garnison qui a capitulé, mais la ville prise d’assaut est sans pitié abandonnée à la fureur des vainqueurs.

Après cette bravade à la hussard, je me jette à vos pieds pour implorer ma grâce en attendant que vous le fassiez à mon égard.

Les préliminaires finis, je commence à vous raconter ce qui m’est arrivé pendant ce temps, comme on fait en se revoyant après une longue séparation.