Гуманитарный бум - Леонид Евгеньевич Бежин

нами давно все кончено.

Лиза приподнялась на локте.

— Зачем же ты?!.

— Горько, конечно, но что ж… пускай не я, а ты. Ты вообще счастливее. Тебе все на блюдечке, а мне приходилось вырывать зубами. Но я не из тех, кто ставит подножку своим же подругам. Я за тебя искренне рада.

— Я бы умерла на твоем месте.

— На моем месте ты еще не была. Не загадывай. Между прочим, завтра он будет тебя ждать в этой комнате. У него к тебе разговор.

— Мне не о чем с ним разговаривать!

— Ты уверена, лапа моя?

— Да, я уверена. Не о чем.

— А о твоем отце? Отец же тебе не безразличен! Он же тебе заменил мать и все такое!

— Не понимаю, при чем здесь отец!

— Ты же помнишь ту сцену. Мне кажется, Машков собирается приносить извинения.

— Мне?

— Какая ты недогадливая, подруга! Естественно, не тебе! Но через тебя он хочет прощупать почву.

— А он действительно раскаивается?

— То-то и оно, — поспешила заверить Алена. — Но сама понимаешь, у него самолюбие и все такое. Он не может сразу во всем признаться.

— Хорошо, если ради отца…

— Да, да, принеси ему такую жертву.

— Ради отца я согласна, — сказала Лиза, измученная разговором с подругой.

— Ты образец послушания. Около часа будь здесь, — вяло произнесла Алена и словно после тяжелой и скучной работы поплелась к своей кровати.

Она сразу легла и заснула.

Утром, разыскав в саду деда (Митрофан Гаврилович сидел с транзисторным приемничком под яблоней и слушал хор Пятницкого), Алена подала ему очечник, который он долго искал накануне:

— Завалился за спинку дивана. Ты, наверное, заснул и не заметил. Я вчера весь дом перерыла. А сегодня диван отодвинула и смотрю — он там. Получай.

Митрофан Гаврилович приглушил приемничек, чтобы лучше слышать внучку.

— Спасибо, Алешик…

Завернутые в носовой платок очки он переложил в футляр.

— Теперь никакие стекла не побьются, хоть «цыганочку» пляши. А если бы я этот не нашла, я бы в Москву за запасным слетала. Я уже почти собралась… Дед, я тебя так люблю, ты не мог бы мне помочь?

Под видом того, что ей некуда сесть, Алена примостилась на краешке раскладного стульчика и, чтобы не упасть, обняла Митрофана Гавриловича.

— Стряслось что-нибудь?

— Пустяки. Просто поговори с Алексеем Степановичем… — как бы ожидая, что он сразу начнет отказываться, Алена крепко сжала его руку.

— Алешик, но ты же знаешь…

— Дед, милый, поговори. Алексей Степанович тебя послушает, ты для него такой авторитет! Надо за ребят заступиться, за моих друзей. Они славные, ты к ним еще не присмотрелся. Никита, Лева, Мика… у них могут быть неприятности. Они такое наговорили Алексею Степановичу, и про его дачу, и вообще. Между прочим, их идейные позиции очень близки с твоими.

— У них есть идейные позиции?

— Еще какие! Знаешь, как они шпарят на семинарах!

Митрофан Гаврилович потеснился на стуле, чтобы Алена устроилась поудобнее и не стискивала его в объятиях.

— Не проси, Алешик. С Алексеем Степановичем мы почти не общаемся. У нас мало точек соприкосновения.

— Это из-за ваших вечных споров на исторические темы?! И только-то?! Ну, ты даешь, дед! Если из-за всяких мелочей поднимать такую бучу, у нас бы все историки передрались. Ты с этим завязывай. У тебя совсем нет… забыла, как называется, — Алена пощелкала в воздухе пальцами. — Академического бесстрастия. Сейчас же помирись с Алексеем Степановичем. Неудобно: он посылает тебе открытки, а ты его даже с Девятым мая не поздравил.

— Нет, Алешик. К Алексею Степановичу я обращаться не буду.

Митрофан Гаврилович включил погромче радио.

— Тогда ты вредный, — Алена заняла почти весь стул, оттискивая деда в угол. — В конце концов, Алексей Степанович историк, и что касается исторических вопросов, он разбирается в этом гораздо лучше.

— В прошлом, Алешик, есть то, что должно оставаться именно прошлым. Нельзя переносить это в сегодняшний день. Ты можешь сердиться, но в этом мое убеждение.

— Тогда надевай свои очки и сиди тут один.

Алена сделала попытку встать. Вопреки ее ожиданиям Митрофан Гаврилович не стал ее удерживать, и тогда она разочарованно спросила:

— Ты даже готов поссориться? Из-за такой ерунды?

— Это не ерунда, Алешик.

— Ладно, дед. Убеждения в людях я уважаю. Мир? — она нагнулась и поцеловала его. — Ты же для меня единственная опора в жизни. Без тебя родители меня бы съели. Мир? — спросила она.

…Митрофан Гаврилович искренне удивлялся тому, что с возрастом его не только окружали все большим почетом и уважением, но и настойчиво причисляли к разряду исторических личностей. Конечно, он участвовал во многих эпохальных событиях (гражданская война, ликвидация контрреволюционных заговоров, восстановление народного хозяйства), очевидцев которых почти не осталось, но это не казалось ему особой заслугой, и настоящими историческими личностями он привык считать своих командиров. Под их началом он служил, их приказы он выполнял, к ним он относился с юношеской и пылкой восторженностью. Это были его вожди, каждому слову которых он безгранично верил, сам же он был готов оставаться тихим и незаметным исполнителем приказов. Для него было достаточно сознавать, что он безымянный участник великих событий, и он вовсе не рассчитывал попасть в историю. По его убеждению, в историю попадали личности иного масштаба, но судьбы его начальников и командиров сложились по-разному (было время, о многих из них даже не упоминалось в исторических трудах), зато о Митрофане Гавриловиче писалось все чаще и чаще, и некогда незаметный на фоне других, он теперь тоже попадал в историю.

Его, старого ветерана, преследовало странное чувство вины перед теми, кто не дожил до нынешних дней. Он всячески открещивался от тех заслуг, которые ему приписывались, и видел свое призвание в том, чтобы увековечить память о настоящих героях. В своих воспоминаниях он ничего не говорил о себе, зато с жаром рассказывал о своих однополчанах и товарищах по работе. Так было и на пионерских утренниках, куда его приглашали, на торжественных собраниях и митингах. Когда он слышал о строительстве новой плотины или комбината, он ощущал причастность к этому тех, с кем когда-то вместе работал. Ему казалось, что все эти гиганты индустрии были предугаданы в мечтах его поколения, заложившего в их основание первый камень, и как смутные мечты, т е х  они знали не меньше, чем реальные свершения  э т и х. Митрофан Гаврилович чувствовал себя сильным верой. Конечно же на первый камень нужно было положить второй, но Митрофан Гаврилович не любил, когда жизнь утрясалась, отстаивалась и люди обрастали собственностью. Величайшим благом казалось ему  н е  и м е т ь, и к главным завоеваниям революции он причислял то,