Олег Борисов - Александр Аркадьевич Горбунов

для гнева была какая-то серьезная, существенная, то реагировал Олег Иванович на это ледяным молчанием и непроницаемым лицом.

«При жизни, — пишет Наталья Казьмина, — ходили легенды о его трудном характере. После смерти этот характер раскрылся с неожиданно лирической, романтической, местами даже эпической стороны. На страницах дневника это просто поражает — масштаб личности, глубина размышлений, философский и иронический склад ума, старомодная щепетильность, лютая гордыня. С которой творческому человеку трудно жить, но без которой нельзя быть свободным…»

Не может быть простым характер человека, который любит, как Борисов, приходит к истине через отрицание, ни в какой степени не допускает унижения человеческого достоинства, резко реагирует на несправедливость.

Миф о несносном характере Борисова поддерживался переносом характеров его персонажей на него самого. Для кого характер Борисова был «трудным»? Только для средней серой массы. Для действительно талантливых режиссеров характер у него был нормальный. А бездарность предпочитает прикреплять ярлыки.

Елена Горфункель утверждает, что у Товстоногова не было приемов для того, чтобы умерить «прямоту и даже моральную брутальность борисовского творчества», и не один, мол, Товстоногов опасался Борисова, многие другие режиссеры — тоже. Если согласиться с существованием в творчестве Борисова «прямоты» и «моральной брутальности», то можно лишь пожать плечами: ну и что, зачем их умерять, если они идут на пользу театру, что, к слову, Товстоногов понимал лучше, чем кто бы то ни было.

С чего бы вдруг Товстоногову опасаться Борисова? Артист что, намеревался занять его место? Нет, конечно. Из кожи вон лез для того, чтобы участвовать в определении репертуарной политики театра и в закулисных разговорах о распределении ролей? Тоже нет. В труппе было, кому этим заниматься. Они и занимались, попутно интригуя, в том числе и против Борисова, предельно дисциплинированной «белой вороны», особенно белой на фоне капризов и даже открытого непослушания некоторых звездных актеров БДТ.

И кто они — многие (!) другие режиссеры, которые опасались Борисова и с которыми у него были будто бы постоянные нелады? Не Лев же Додин, надо полагать, с которым у Борисова вышло поразительное по сути своей творческое сотрудничество сначала в «Кроткой», ставшей на десятилетие театральной визитной карточкой двух столиц, а потом в «Вишневом саде», придуманном режиссером для Фирса — Борисова. И не Вадим Абдрашитов, разумеется, создавший с Борисовым три фильма-шедевра: «Остановился поезд», «Парад планет» и «Слуга». И, наверное, не Леонид Хейфец, поставивший «на Борисова» «Павла I»…

Резко, спустя 16 лет после ухода Олега Ивановича из жизни, высказалась на страницах украинской газеты «Факты» сестра Георгия Александровича Товстоногова — Натела: «У Олега Борисова был неуживчивый, я бы даже сказала злобный характер, поэтому никто особенно и не огорчался, когда он ушел». Муж Нателы — артист БДТ Евгений Лебедев — называл Борисова «злым от природы».

Незадолго до того, как Товстоногов принял решение инсценировать повесть Владимира Тендрякова «Три мешка сорной пшеницы», в БДТ пришел режиссер Давид Либуркин. С Георгием Александровичем у него был («вроде как», оговаривается Борисов) такой уговор: в двух спектаклях он ему ассистирует, третий ставит сам. Либуркин приступил к репетициям «Трех мешков…» — стал «разминать» задуманное Товстоноговым, подключившимся к работе после основательной «разминки». «Для меня „размять“ — главное, — говорил Борисов. — Роль делается за столом. И чем упорней и скрупулезней будет эта работа, тем потом легче приспособиться к любой режиссуре. В кино некоторые режиссеры меня окрестили „скрупулезником“ (такое определение Олегу Ивановичу дали еще в Театре им. Леси Украинки — за въедливый подход к каждой роли вообще и к каждой детали спектакля в частности. — А. Г.)».

«Давид, — говорил Товстоногов Либуркину, распределяя роли и напутствуя, — все актеры у вас замечательные. Посмотрите, какой букет: Стржельчик, Копелян, Тенякова, Медведев, молодой Демич… он уже заставил о себе говорить… Со всеми вам будет легко работать. Есть только одна трудность — Олег Борисов!! С ним вам будет как в аду. Каждую секунду будет останавливать репетицию и о чем-то допытываться. Характер — уффф!! Мужайтесь, Давид, тут я вам ничем помочь не могу!» И развел, по свидетельству Олега Ивановича, руками.

«О его характере, — говорит Алла Романовна, — до сих пор слышу очень много нелестных отзывов, но я, как человек, проживший с ним сорок лет, могу сказать: мне было очень легко с ним. Я с ним была счастлива — со мной рядом был талантливый человек, увлеченный своим делом. Я думаю, что Товстоногов имел в виду его въедливость и дотошность в работе над каждой ролью».

Олег Борисов все хотел знать по ходу репетиций, задавал себе и окружающим множество вопросов и искал на них ответы. «И вот оттого, — говорил он, — что роль построена, начинают возникать „подсказы“ — включаются дополнительные датчики, сами почему-то включаются, когда необходимо, и помогают. Я понял одну закономерность: когда они не возникают — значит, в работе какая-то ошибка, значит, надо опять искать ответы…»

Товстоноговские артисты говорили Хейфецу, когда узнали, что он ставит с Борисовым «Павла I»: «Ну, вы и хлебнете, как только начнете с ним работать».

«Оказалось, — говорит Хейфец, — что я ни одной секунды в дни работы с Олегом Ивановичем ничего, кроме счастья, не испытывал. Разговоры о его дурном характере — досужие, байки. Дурной характер может быть только у человека-самодура, в своей работе капризничающего. У Борисова этого не было никогда».

Во время начавшейся работы над «Маскарадом» на каком-то этапе Борисов, по словам Хейфеца, «доставал» его, был очень требователен и беспощаден в работе, может быть, даже еще более беспощаден, чем во времена «Павла». А поскольку он приезжал всего на несколько дней, его подготовленность не совпадала с режиссерской. Олег Иванович предлагал такой ритм, такой конфликт в понимании материала, что, по признанию Леонида Ефимовича, он «терялся иногда и чувствовал: стоит мне заколебаться, оказаться чуть-чуть неготовым к репетиции, и он меня мгновенно сомнет, раздавит! И не потому, что он зол или жесток. А потому что я работаю, как говорится, в „березовой роще, под теплым весенним солнышком“, а он — на краю бездны. Предсмертно». По этой причине и соседство с Борисовым на сцене трудно было выдержать.

У Хейфеца, прожившего долгую жизнь в театре, было очень много встреч — так сложилась его судьба — с крупнейшими артистами страны, но он всегда воспринимал встречу с Борисовым как нечто исключительное и называл ее «чрезвычайно дорогой». У Леонида Ефимовича — так он сам говорил — не было ни одного мгновения, вызвавшего бы непонимание артиста. Ни когда артист вступал с режиссером в диалог, ни когда артист молчал, что значительно важнее слов…

«А теперь, — говорит Леонид Хейфец, — представьте себе партнера, который не знает текста. Представьте себе партнера, который