Эшафот забвения - Виктория Платова

– Простите, есть тут кто-нибудь? – Сумеречная тишина дома заставила меня понизить голос до шепота.

Несколько минут я постояла у порога, стараясь определить, где находится источник света: он отбрасывал легкие блики на хорошо выскобленный пол. В своих заляпанных грязью ботинках я не решалась ступить на него, но и бесконечно стоять под дверью было глупо.

– Есть кто-нибудь дома? – Я снова повторила попытку и снова не получила никакого ответа.

Если горит свет – значит, хозяева где-то недалеко. Может быть, имеет смысл подождать их на улице? Но, пока я раздумывала, за спиной раздался почти неуловимый шорох. Я резко обернулась, нельзя же так пугать человека, даже непрошеного гостя.

Я обернулась и тотчас же отпрянула.

За моей спиной, кротко улыбаясь, стоял осветитель Келли.

– Ева? – Улыбка на его лице показалась мне зловещей. – Что-нибудь случилось?

Я молчала. Ничье появление не могло поразить меня больше. Окольными путями добыть адрес какой-то старой актрисы, чтобы в результате наткнуться на осветителя из своей съемочной группы, которого видела каждый день и которого даже не замечала.

– Как ваши руки, Ева? – все так же улыбаясь, спросил меня Келли.

– Что? – не поняла я, – У вас вроде были содраны руки?

– Спасибо, теперь все в порядке…

– Как вы нашли меня. Ева? Ведь я не оставлял в группе этого адреса…

– Собственно… Мне нужна Лидия Николаевна Горбовская.

– Зачем? – Улыбка медленно сползла с лица Келли: казалось, только она поддерживала это почти безжизненное лицо в форме – без улыбки оно сразу стало рыхлым.

– Мне нужно поговорить с ней. Выяснить кое-что.

– Боюсь, это невозможно, – сухо сказал Келли.

– Почему? – спросила я, уже зная – почему.

– Она умерла.

Его оплывшее лицо испугало меня.

– Когда?

– Давно. Очень давно.

Очень давно… Вот и все. Можно уходить. Говорить не с кем и не о чем.

– Простите. Я понимаю. Кажется, она была актриса?

– Она была великая актриса. К сожалению, она очень рано умерла. В 1956 году.

И только теперь мне стало по-настоящему страшно. Когда сегодня я разбирала карточки, то прочла, что последний раз Лидию Николаевну Горбовскую приглашали на съемки в самом начале семидесятых. Но она отказалась от роли. Кто и зачем внес отказ Горбовской в карточку, я не знала…

– Но… Этого не может быть…

– Говорю вам, она умерла в 1956 году.

– Но в архиве совсем другие данные. И карточка еще хранится…

– А зачем вы были в архиве? Зачем вам понадобилась Горбовская? – запоздало спросил Келли, и снова в его голосе мне послышалась угроза.

– Мне нужно было кое-что уточнить. Кое о чем спросить ее…

– Вы же ассистент, Ева. Вы не киновед. Не историк кино. Горбовская была достойна даже “Истории кино” Жоржа Садуля. Вот только никто и никогда не ценил ее по достоинству.

Я вспомнила легкомысленно подбритые брови, морячков в белом и аккордеон на фоне нарисованного моря.

– Может быть, я не знаю… Но раз так произошло. Я, пожалуй, поеду, Келли. – Я вдруг поняла, что не могу дольше оставаться в этом сумрачном зловещем доме.

– Вы не останетесь на чай, Ева? У меня очень хороший чай, “Бергамот”. Вы любите “Бергамот”?

– Нет… Да…

– Может быть, вы все-таки определитесь? – снова улыбнулся Келли, и снова его лицо обрело прочный каркас.

– Пожалуй, я все-таки поеду. Уже поздно. Мне далеко добираться. Спасибо большое. Мне нужно еще заехать в одно место… – Я несла совершеннейшую чушь, но не могла остановиться.

– В какое? – неожиданно требовательно спросил Келли.

– К друзьям, – неожиданно трусливо ответила я. И добавила, непонятно зачем:

– Я всегда у них бываю по воскресеньям… Ведь сегодня воскресенье. А я всегда бываю у них. Я никогда не изменяю своим правилам. Так что простите. Может быть, в следующий раз.

– Очень хорошо, что вы не изменяете своим правилам. Хотя можно было бы от них и отступить, раз уж вы выбрались ко мне. Или вообще изменить их. Это никак не повлияет на жизнь. Вы же знаете, изменить правила – не значит изменить игру. – Его улыбка стала невыносимо широкой, казалось, улыбнись он еще шире – и череп, разрезанный этой острой улыбкой, треснет, как переспелый арбуз.

Я почувствовала слабость в ногах.

"ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА – НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”. Последняя записка на “Житане”, написанная печатными буквами.

– Вы? – спросила я, едва ворочая пересохшим языком. – Значит, это вы писали записки?

– И не только писал. – Его улыбка висела надо мной. Безумная улыбка, сковывающая мою волю, по капле отнимающая силы…

– Мне нужно идти…

– Не нужно. Вы уже пришли. Добро пожаловать, Ева.

Мне хотелось, чтобы это были именно вы…

В следующую секунду, когда он встал ко мне слишком близко, я почувствовала сильный запах хлороформа. Это было последнее, что я почувствовала…

* * *

…Я медленно приходила в себя.

Отяжелевшая от хлороформа голова плохо соображала, и мне пришлось потратить некоторое количество времени, чтобы восстановить цепь событий. Я приехала в Сходню… Ну да, я приехала в Сходню электричкой 19.07, чтобы встретиться с актрисой… Лидией Николаевной Горбовской, кажется, так. Я нашла ее дом и встретила там Келли, нашего осветителя. В темном доме он показался мне безумцем. Или безумной была я сама. Почему так дует в ноги?.. Я опустила глаза вниз и с ужасом обнаружила, что сижу босая, привалившись к стене. А моя нога окольцована аккуратной, длинной и тонкой цепочкой. Метр, не меньше, литые звенья… Она была прикреплена к тонкому стальному пруту, натянутому над плинтусом. Что-то похожее я уже видела в своей жизни. Ну да, в детстве, возле старой подстанции: ее нужно было обязательно пройти, чтобы попасть на речку с лилиями и раками, которых можно было ловить руками, так их было много. Но чтобы добраться до всего этого великолепия, необходимо было проскочить проклятую подстанцию, которую охраняла собака, бегавшая на привязи по такому вот стальному пруту. Тогда она казалась мне огромной, тогда она была самым отчаянным моим страхом. Но за этим страхом белели лилии и покачивались в прозрачной воде кувшинки. И игра стоила свеч…

Что произошло со мной? Почему я сижу на привязи, как шелудивый пес моего детства?..

Келли.

Его улыбка была последней, что я видела. Неужели это сделал он, милый, всегда улыбчивый осветитель с Фрэнком Синатрой в плейере?.. На мне были только джинсы и свитер, пустые карманы и свободные руки. Вот только уйти я никуда не могу. Прочно угнездившийся во мне ужас не давал соображать, только одно я знала точно: он непременно появится, Келли.

И он появился.

На безопасном расстоянии от меня, с двумя чашками на подносе и пакетиком арахиса.

– Пришли в себя? – вежливо спросил он. И по моей спине побежали мурашки от этой его ровной улыбчивой вежливости.

– Что происходит? – Я пыталась держать себя в руках, не впадать же в безумие, в самом деле.

– Хотите объясниться? – Во всяком случае, разговаривает он вполне здраво. Не нужно его провоцировать.

– Не мешало бы, – сказала я.

– Мне нравится, как вы держитесь, – похвалил меня Келли. – Вы мне понравились с самого начала. Мне бы хотелось вас убить, но я не могу вас убить.

– Отчего же? – Я с трудом подавила крик.

– Я не знаю, какая вы на самом деле.

– Хотите познакомиться поближе?

– Вы не правильно меня поняли. Хотите арахис? Солененький.

– Нет.

– Вы не правильно меня поняли. Я не знаю, какая вы, – старая или молодая. Я давно за вами наблюдал. Иногда вы кажетесь очень старой, особенно когда волосы падают вам на глаза… Почему у вас седые волосы?.. Нет, ничего не нужно отвечать. А потом я вижу ваше лицо, иногда на него как-то по-особенному падает свет, и тогда вы кажетесь удивительно юной… Поэтому я не могу определить, старая вы или молодая.

– Что я должна сказать?

– Не говорите ничего. Любой из ответов заставит меня принять какое-то решение. А я больше не хочу принимать решений. Я устал принимать решения… Вот когда вы станете старой, тогда другое дело…

Я не отрываясь смотрела на его лицо, обмякшее в отсутствие улыбки. Боже мой, он совершенно безумен! Он безумнее любого безумца… Почему же я раньше ничего не замечала? Почему никто этого не замечал ?.

– Вы собираетесь держать меня на привязи, пока я не состарюсь?

– Может быть, вы не успеете состариться и умрете раньше, кто знает. Это ничего не изменит… Мне просто нужно поговорить с кем-то. Мне нужно объяснить. Я хочу, чтобы это знали… Я хочу. Чтобы это знали хотя бы вы…

– И для этого вы посадили меня на цепь? – Я с трудом произнесла это, только теперь по-настоящему осознав весь ужас и всю унизительность моего положения.

– Но разве по-другому вы стали бы меня слушать?