Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Игнатьевич Кудиевский

четыре? Сорок тебе, очевидно, мало, мальчишка, а пятьдесят — не успеваю: на сорок пятом «люблю!» рвется очередной снаряд…

Это хорошо, что ты вместе с Андреем. Кланяйся ему… И пиши мне каждую свободную минуту. Целую. Помню, люблю, жду.

Твоя Вест-тенъ-зюйд».

А ниже стояла еще одна подпись, бросившая Кольку в жар: «Елена Лаврухина».

Читал, перечитывал, снова возвращался к строчкам письма… Как иногда круто меняется жизнь! Еще вчера не гадал не думал, что и в этом водовороте событий можно обрести счастье.

Все виделось ныне в ином, обновленном свете: и мрачная Балтика, и усталость, и обстановка на фронте. Южный берег, утыканный немецкими батареями, вызывал теперь во сто крат усиленную ненависть: оттуда стреляли по Ленинграду, по незнакомому Кольке Обводному каналу, по дому Елены — его родному дому. Эх, полосонуть бы по вражеским батареям двойным уступом или чем там еще! В дым чтобы! Или нажали бы товарищи на плацдарме… Почему так мало боезапаса идет на плацдарм? Скорее надо заканчивать пирс: тогда смогут сюда подходить суда покрупнее, брать грузов гораздо больше, нежели эти буксиры и прочая мелкота.

Он чувствовал себя виноватым перед матросами: за свое обретенное счастье, которым не мог поделиться с товарищами. Имеет ли право он радоваться, когда вокруг столько горя, когда умирают люди, а на плацдарме, как и на тысячах километрах фронтов, дерутся насмерть солдаты? Это невольное чувство вины старался искупить, работая за троих, напрашиваясь на самое трудное дело. Когда как-то ночью начался артобстрел, он первый предложил не укрываться в щелях, дабы не прерывать погрузку.

— Задержим выход судов — не успеют они обернуться за ночь, утром окажутся под огнем. А немец — черт его знает, сколько он будет стрелять, может, до рассвета…

— Сообразительный малый, — с ехидцей заметил Рябошапко. Но потом, помедлив, сказал:

— Приказать работать под снарядами не имею права. Дело тут, хлопцы, добровольное.

— Ладно, чего уж там, — лениво отозвался Чирок. — Немец стреляет наугад, случайная чушка и в щель залететь может. Так что один черт.

С тех пор во время ночных обстрелов погрузку не прерывали. По свисту снарядов научились угадывать, куда они упадут: в море или на берег, далеко или близко от гавани.

После погрузки Колька охотно подменял дневального по кубрику. Склонившись, лишь время от времени отрываясь, чтобы подбросить в печурку дров, писал Елене…

Летели дни и, словно отсчитывая их, летели в оба конца треугольники-письма — бесконечные, зовущие и таинственные, как гудящие провода.

…Ты сумасшедший, родной мой: зачем ты прислал мне деньги? Когда получила их, разревелась, как дура. Спасибо, мой славный, мой нежный, мой заботливый! Так радостно знать и чувствовать, что кто-то любит тебя, думает о тебе и заботится… Весь вечер гадала, что бы купить тебе на эти деньги. Хорошо бы костюм, или теплое белье, или какой-нибудь свитер. Но все это лишь мечты: магазины давно заколочены, кроме тех, где выдают по карточкам продовольствие.

Зима в этом году наступила рано: только ноябрь, а город уже завалило снегом. Холодно. Замерзли Фонтанка и Мойка, каналы, Нева. Водопровод не работает, воду возят на саночках с Невы. Я пока обхожусь растаявшим снегом, но кончаются дрова. Давно не затапливаю камин, поставила в нашей комнатке железную печурку, которая ужасно чадит. От этой печки я бываю такая чумазая, что больше всего боюсь, как бы ты не вошел в такую минуту. Я хочу тебя встретить красивой, любимый… Вчера положила рядом со своей вторую подушку: видишь, как жду тебя, радостный мой.

Обсуждали днями с профессором, какую мебель рубить на дрова. Остановились на старом кованом сундуке, который достался профессору еще от прабабки. Потом наступит очередь книг, моего шифоньера. Теперь, когда прохожу мимо этих вещей, мне все чудится, будто они глядят на меня с укором.

Электричества нет, трамваи засыпало снегом. Приходится часто ходить пешком через весь город, очень устаю. На окраинах по трамвайным рельсам ходят прямо по улицам паровозы. Но я не жалуюсь, милый, просто бывает подчас тяжело… Крепко, крепко тебя целую, мальчишка.

Дорогая Еленушка!

Вот и к нам пришла зима: залив замерз. Суда теперь плавают с ледоколом, очень медленно и, конечно же, не управляются за ночь. Днем их приходится без конца прикрывать дымами, так что хватает дел у нашего Дымоеда — так величают у нас старшину-пиротехника. А тут еще немцы все эти дни не давали покоя. Выручил нас милиционер Егоров, помнишь, писал я тебе о нем? Он предложил построить длинный высокий забор вдоль всего причала.

— За забором фриц ничего не увидит, — сказал. — Не будет же он шмалить из орудий с утра до ночи.

Андрей согласился. Теперь спокойно работаем за забором — хоть кукиш фрицам показывай! Наши сигнальщики по вспышкам на том берегу уже точно определяют, когда открывают огонь по городу, а когда по нас. Пока долетает снаряд, успеваем укрыться. Вот судам туговато, для них одно спасение — дым да кронштадтцы-артиллеристы…

Когда я пишу тебе, Еленка, ребята всякий раз передают коллективный привет. Они немного завидуют мне. Да и разве можно не позавидовать человеку, у которого такая жена, как ты!

Прочел в газете, что в днепровских плавнях действует партизанский отряд товарища Г. Может, Яков Иванович? Тогда и отец наверняка там. Эх, взглянуть бы на Стожарск хоть глазком… Ты одна сейчас у меня осталась, лебедушка. Моя судьба, мое счастье, единственная моя навсегда…

Ласковый мой Робинзон!

Вчера днем в Большом зале филармонии состоялся концерт симфонического оркестра Радиокомитета. Дирижировал Миклашевский, солировал профессор Каменский. Было много солдат, моряков, шоферов с Ладоги — нынешних наших кормильцев. Многие, слушая музыку, плакали, а я — так ревела белугой… Играли Чайковского. Боже, почему на такие крайности способны люди! С одной стороны такая вершина чувства и разума, как Шестая симфония, с другой — такая низость и мерзость, как фашизм. Окружили город, лишили пищи, воды, тепла, света и ждут, когда вымрут все: детишки, женщины, старики. Умирают от слабости и от голода, говорят, десятки тысяч… Хоронят уже без гробов: завернут в одеяло и тащут на саночках в последний путь. На каждом кладбище — бездонные братские могилы… Комсомольцы обследуют дома, ухаживают за больными, за слабыми, потерявшими силы. Нередко, рассказывают, находят целые семьи мертвыми. А немцам и этого мало: без конца обстреливают улицы. В городе много разбитых домов: на нашей Лиговке, на Боровой и на Глазовской, на Марсовом Поле, даже на Невском.

Почти ежедневно выступаю в госпиталях. Эти выступления занимают уйму времени, так как приходится бродить по палатам и