Искушение чародея(сборник) - Кир Булычев

   – Я вот другого не понимаю, – заметил Борис. – Куда делись все ависы? На домодревах, похоже, никого не осталось. Сбежали?

   Эдгар солидно прокашлялся и подождал, пока все обратят на него внимание.

   – Это просто, – сказал он. – Ависы улетели на толковище, петь свои древнепесни.

   – Куда?! – хором спросили сразу несколько человек.

   И только Светлана уточнила:

   – А ты, скажи на милость, откуда это знаешь?

   – Так нам гекк-ависы рассказывали. Они еще обсуждали, кто кого оборет.

   Домрачеев с мрачным видом процитировал:

   – «Все, от нас до почти годовалых, толковище вели до кровянки».

   Он очень любил древнего поэта Высоцкого, из-за него, собственно, и начал петь.

   – И что теперь? – Светлана прижала к себе сыновей. – Вы предлагаете идти к этому… толковищу?

   – Инъекцию, Павлыш! Или таблетку! Чем раньше мы с этим закончим, тем лучше. В том числе, для вашей пациентки. Давайте, ну же!

   – Действуй, Слава, – кивнул Домрачеев. – А вы, бойцы, знаете, где находится это ваше толковище?

   – Я не отпущу их! Борис!..

   – Мы пойдем все вместе. Неизвестно, где им безопаснее: здесь или там. – Урванец-старший достал из вороха принесенных вещей узкий кожаный пакет и развернул его. – Эти штуки называются «ассегаи». Не спрашиваю, умеет ли кто-нибудь пользоваться, просто держите при себе.

   – Не будем ли мы выглядеть… э-э-э… слишком вызывающе?

   – На это, – спокойно ответил Борис, – я, в общем-то, и рассчитываю.

 //-- 8 --//

   Они шли в сгущавшихся сумерках по сухой, хрусткой траве и негромко перебрасывались фразами, пустыми и бессмысленными. Ассегай непривычно оттягивал руку, Павлыш то и дело перекладывал его из одной в другую, но все никак не мог к нему приноровиться.

   Еще он нес саквояж. На всякий случай.

   Новая домопуща за последние дни значительно подросла и теперь напоминала самую обычную рощу или сад. За стволами проглядывали огни, звучали голоса.

   – Только не спешите, – в который раз повторил академик Окунь. – В конце концов, мы ведь всех их хорошо знаем, верно? Мы столько времени провели вместе, общались, делились друг с другом… э-э-э…

   – И два ависа, которых мы очень хорошо знали, едва не убили Эмму Николаевну, – сказал Борис.

   – Вы не понимаете. – Эмма шла, опираясь на плечо Миши. Ассегай она брать отказалась, и Домрачеев нес оба, ее и свой. – Знаете, как Отец и Хранитель отреагировали, когда я стала отбиваться? Они удивились! Было видно: они не ждали этого, даже не представляли, что я могу так поступить.

   – И что из этого следует?

   – То, что для них это не преступление! Для них такое в порядке вещей!

   – Прекрасно, – пожал плечами Борис. – Но для нас – нет. Или вы жалеете, что отбивались?

   Академик воинственно вскинул ассегай: «Тише, тише! Вы слышите это!» – но тут же смутился и уже другой рукой указал на домодрева.

   Птичьи голоса смолкли – и теперь над вершинами звенела песня. В ней были сила, и уверенность, и злой задор юности, и тот, кто пел ее, пел, конечно, о любви – потому что только о ней и стоит петь, только о ней одной.

   Людям оставалось пройти всего-то шагов пять, но они замерли у входа в доморощу до тех пор, пока не отзвучал последний слог. Потом пошли к огням и к тем, кто там собрался.

   Посреди круга расцвеченных лампулитками деревьев темнел изящный помост, по периметру которого возвышались п-образные арки. На каждой сидело по авису, на одной стороне – самки, на другой – самцы во главе с Отцом. На самом помосте стоял, раскинув крылья, Растяпа. Никто и никогда не подумал бы, что он способен так петь и даже так выглядеть: величественно и вызывающе.

   Когда он закончил, Третья и Седьмая жены закудахтали и закивали, но остальные пять хранили сдержанное молчание.

   – Видите, – шепнула Эмма. – Вы видите? Их взгляды!..

   Действительно, у всех ависов был странный взгляд: как будто застывший, но в то же время осознанный, живой.

   – Это потому…

   Но на нее зашикали: Растяпа уже ретировался со сцены, и сейчас петь начал Изгибатель. Его песня была более продуманной и размеренной, в ней преобладал расчет, а не импровизация, – однако она пленяла воображение не меньше, чем предыдущая.

   Когда он закончил, четыре из семи жен стали кивать и кудахтать.

   – Не толковище, – хмыкнул Борис. – Учи вас и учи, молодежь! Токовище, Эдгар.

   – Но как, – громким шепотом спросил академик, – все это связано с нами? С Эммой Николаевной?

   – Может, они становятся более агрессивными во время брачного периода?

   – Ерунда какая-то! Я же общался с ними после нападения на Эмму, и никто на меня не набросился; просто были слегка рассеянны…

   – Федор Мелентьевич!

   – Погодите, Слава! Я пытаюсь понять, почему они так себя вели…

   – Федор Мелентьевич, проще спросить у них самих. Хотя, кажется, наши друзья сейчас не настроены отвечать.

   Изгибатель так и не начал петь – он услышал академика и спрыгнул со сцены. Вслед за ним слетели с насестов остальные самцы – и теперь они шли на людей плотным строем, вывернув крылья и нагнув туловище к земле. Их хвосты тряслись в воздухе, перья терлись друг о друга, издавая приглушенное, угрожающее шуршание. Глаза были налиты красным, зобы раздулись.

   Почему-то эта картина напомнила Павлышу то, что происходило несколько часов назад с ним самим: тот его крик о ноже и последовавший затем провал в памяти.

   – Постойте, – шептал академик Окунь. – Мы ведь не животные какие-нибудь – мы разумные, цивилизованные люди… и птицы. Мы ведь уже смогли найти общий язык – так зачем же сейчас…

   Борис аккуратно отодвинул его в сторону и кивнул Домрачееву с Павлышем, чтобы встали рядом.

   «Разумные, – подумал Павлыш. – Цивилизованные. Не животные».

   И тогда его осенило.

   – Миша, иди на сцену!

   – Что?

   – На сцену – и спой что-нибудь… такое, чтоб аж дух захватило. Потом объясню! – Павлыш взглянул на приближавшихся ависов и уточнил: – А вообще, пожалуй, начинай-ка прямо сейчас.

   – О чем петь?

   – О любви, идиот! Представь, что ты влюбился в Эмму… Николаевну и признаешься ей в этом.

   – Павлыш, что вы себе?!.

   – Ради эксперимента, исключительно теоретически. Держите копье, обопритесь. А если он будет плохо петь – метните в него, разрешаю как доктор.

   Миша кашлянул:

   – Я без гитары…

   – Не знала, что вас это может остановить, Домрачеев.

   Это был аргумент – и Миша сдался. Он двинулся прямо навстречу Отцу и запел; слов Павлыш не узнал, видимо, что-то из нового репертуара.

   Птицы замерли. Потом заморгали так, будто в глаза им сыпанули песком. Весь боевой задор пропал, ависы посторонились – и Миша в три недлинных шага преодолел расстояние до сцены. Поднялся, не переставая петь, и обернулся лицом к зрителям.

   К зрительнице.

   «Это, – подумал Павлыш, – где-то даже унизительно. Сиранодебержеракисто в некотором смысле».

   Но уж по крайней мере песня была не чета той, про «стук сердец» и «полет сквозь вечность», – настоящая, искренняя.

   Когда Домрачеев закончил, несколько жен даже дернулись было покивать, но опомнились и застыли истуканами.

   – Хорошо, – сказал после долгой паузы Отец. – Вы явились в священнокруг, на токовище, но вы не нарушили закон. Ты спел песню, хотя у вас и нет Отца. Кому ты посвящаешь ее?

   – Посвящаю?..

   – Бросайте, – громко сказал Павлыш. – Как лечащий врач рекомендую. Но не в голову – она пустая, толку никакого. Он ею только поет.

   – Конечно, посвящаю Эмме… Николаевне. Нашей Матери.

   Птицы разом загалдели.

   – Она не может летать и даже ходит с трудом. Ты уверен?

   – Вне всяких сомнений, – ответил Домрачеев быстрее, чем Павлыш успел дать Эмме еще один совет.

   – Ты понимаешь, что это значит? – уточнил Отец.

   – Конечно, – с невозмутимым лицом соврал Миша. – «Долго, и счастливо, и…»

   – Домрачеев, ваши фантазии неуместны, это священный ритуал!

   – О, великая Мать, не гневайся!

   – Э-э-э… друзья, я боюсь, что нам все же потребуются некоторые разъяснения. Слава, в том, что тут происходит, вы, похоже, разбираетесь больше нашего.

   – Давайте досмотрим ритуал до конца, – устало сказал Павлыш. – Мы и так вмешались не вовремя. Я расскажу… потом…

   Они встали у сцены и наблюдали за тем, как поют свои песни остальные ависы – и как жены кудахчут или молчат, – и Павлыш думал: как им все это рассказать?

   Как объяснить, что мы с самого начала выставили себя форменными болванами? Эмма догадалась раньше, но даже она, кажется, не поняла главного. Да и я… понял ли?..

 //-- 9 --//