Судный год - Григорий Маркович Марк

показал вам город, как никто другой.

Он выглядел бы гораздо умнее, если бы не боялся казаться скучным. Но, если сказать об этом, ни за что не поверит.

– Вообще-то, мне нравится тут, – Спринтер так, чтобы не заметила Лиз, подмигивает брату. – Когда был в Бостоне в прошлый раз, заходил сюда вместе с моей приятельницей. Брат ее знает.

– Похоже, ты не слишком скучал, пока меня в Бостоне не было. – Прижатый к разбухшим губам пустой бокал выгибает, растягивает к ушам незнакомое лицо Лиз.

36. Белый танец. Удары сыплются один за одним

(Кембридж, Массачусетс, 21 февраля 1992 года)

Рисунок мелодии, соединяющей инструменты на помосте, понемногу меняется. Становится все более грустным, все более обреченным.

Мысли возвращаются от Лиз обратно ко мне… Я знал, что это должно было произойти. Как в воду глядел. В черную воду Чарльз-Ривер… Было лишь вопросом времени. Вопросом, на который я уже давно получил ответ… Наверное, потерял ее еще до того, как она так неожиданно и так глупо помолодела… Потерял и делал вид, что ничего не произошло. Решил, что лучше не быть до конца откровенным с самим собой… Да и как можно потерять то, что тебе не принадлежит?.. Должно быть, сам себе противоречу… Не могу понять, за что она на меня так злится? Не захотел оценить муки омоложения, которые так смело на себя приняла?.. А, не все ли равно… Омоложенный, усредненный образ стал не причиной, но поводом. Хоть и очень серьезным, но только поводом. Причина пряталась где-то в прошлом… В глубине своей поумневшей души я уже давно был готов к этому. Мы всегда плохо подходили друг к другу, а теперь вот и отходим друг от друга плохо… Она придуманная, и это я сам ее создал. Кроме того, что захотел увидеть, не увидел ровно ничего… Нет у меня теперь той Лиз, что месяц назад уехала в Вашингтон, и этой, которая вернулась, тоже нет.

Те, у кого нет воображения, не влюбляются… А у меня… Я же знал, что она умеет врать. Но теперь она врала по-крупному, врала всем своим обликом. Тем, с чего у нас начиналось… Но не только одной внешностью, чем-то еще. Чего пока не понимаю… Все, что я видел и слышал, лишь маленькая часть происходившего на самом деле… И я был один. Все полгода суда и Лиз. Просто на время перестал помнить об этом. Ну и получил…

Эти тяжело ворочающиеся в голове размышления – вроде тестов Роршаха. Все зависит от того, как себе объясняешь. Если и удалось что-нибудь понять, то о самом себе. К Лиз, непрерывно меняющейся – к той, которая на самом деле, за всеми косметическими преображениями, – это, наверное, никакого отношения не имеет. Нельзя превращать другого человека в кусок стекла, в зеркало только для того, чтобы рассматривать себя…

Она что, смеяться теперь совсем не сможет? Будет всю жизнь ходить с этим неодушевленным лицом? Одна эта мысль вызывает желание немедленно отсюда уйти. Вторая мысль – она создала свой омоложенный образ, чтобы мне понравиться, – ничего у меня не вызывает. Кроме ощущения неестественности всего, что происходит.

Все тот же затянувшийся водевиль, понемногу превращающийся в голливудский фильм со стареющей кинозвездой в роли молоденькой девочки. Предполагает сентиментального, легкоранимого зрителя. Решающая сцена объяснения. На стыке драмы и гротеска. В ресторане, под щемящие звуки скрипки. Говорят, четвертая струна ближе всего к плачущему человеческому голосу. Смычок лысого гиганта касается сейчас только одной этой струны. На блестящем фоне Чарльз-Ривер. Над которой со свистом летит лунный серп, впивающийся в темную небесную мякоть. И сноп ликующих брызг повисает над рекой. Если молчать – внизу поползут титры. Стрекочет проектор. До реплики, когда произойдет решающий поворот в развитии сюжета, остается всего несколько минут экранного времени. Сильно изогнутые кадры – многие совсем засвечены – трясутся и все больше убыстряются. Камеру держали очень неумелые руки. Впрочем, если приглядеться, иногда мелькают незаметно вмонтированные, но очень четкие кадры из совершенно иного фильма. Фильма о беспощадной войне близнецов Спринтера и Стайера.

Сверкающее горлышко бутылки шампанского само собой наклоняется над ее бокалом. Через минуту он снова оказывается совершенно пустым. Как видно, ею овладевает беспокойство… (Или это она сама овладела своим беспокойством и так умело его демонстрирует? Контролировать то, что она показывает, умеет она хорошо.) Во всяком случае, ее теперь гораздо больше, чем нужно…

Она сдвигает брови – одинокая сосредоточенная морщинка проступает между ними – и поднимается из-за стола. Тяжелая тень, наполненная маленькими цветными квадратиками, окатывает меня с головой.

– Ответчик, пойдем танцевать. – Сейчас не до танцев. Но она настаивает. – Пойдем танцевать. Я к тебе обращаюсь! – Звучит это скорее как приказ, требующий полного и безоговорочного подчинения.

– Лиз хочет с тобой танцевать, – переводит приказ Спринтер с английского на английский.

Мы танцуем в полутьме, на расстоянии друг от друга. На белое дамское танго это совсем непохоже. Каждый сам по себе. Наш первый и последний танец. Даже этой обманчивой близости у нас не осталось. Ничего уже не откликается на скользящее рядом незнакомое тело. И это почему-то пугает. (Сейчас Лиз гораздо дальше, чем когда звонила из Вашингтона. Она все еще держит длинную паузу ничего не значащей болтовней перед неизбежным разговором и наблюдает за мной. Совсем как мой ведущий перед началом допроса. Чтобы дозрел.) Пустые фразы качаются из стороны в сторону. Колышутся в воздухе, словно тонкая кисейная занавеска, сквозь которую доносится ее дыхание, угадывается ее лицо.

Я безуспешно пытаюсь спрятать взгляд, неуклюже топчусь на одном месте, то и дело спотыкаясь о собственную тень – из-за вращающегося под потолком зеркального шара она все время путается под ногами, а у меня и так обе ноги были левые всегда, – не прислушиваясь ни к словам, ни к ритму музыки. Лиз это явно раздражает. Она делает губами маленькие задумчивые движения, словно покусывает изнутри щеку. Пробует внести хоть немного слаженности в наши движения и начинает вести сама. Неприятно, но стараюсь не подавать вида. С того самого первого дня, как мы встретились, на самом деле вела она. А я даже не замечал. Не хотел замечать… нужно быть смелым, чтобы увидеть сокрытое…

Как бы предчувствуя, что сейчас произойдет, никто не присоединяется к нам на танцплощадке. Мы совсем одни. И я совсем один.

– Хорошо, – говорит она, хотя я еще ничего не произнес. – Ты хочешь что-то сказать?

– Лиз, помнишь эту историю про синюю птицу и цифры? – Она настораживается, но продолжает