На полпути в ад - Джон Коллиер

бес в человеческом обличье был, что называется, «в буйном хмелю»; несомненно, его разъярили какие-то пустяки.

Даже и тут любопытно отметить внезапную перемену в отношении мистера Мэннеринга к жизни. Он словно бы замкнулся в себе и реагировал лишь на воздействие непосредственных внешних раздражителей.

Племянник в пьяном озлоблении пнул ногой и прорвал каминный экран, швырнул на ковер тлеющий окурок, чиркал спичками о полированный стол. Дядя наблюдал все это спокойно: его чувство собственности и личного достоинства притупилось и заглохло, и он не испытывал ни гнева, ни обиды. Быть может, он внезапным скачком, характерным для подобной эволюции, значительно приблизился к своей цели, к растительному существованию? Забота об оскорбленной стыдливости кузины Джейн, одолевавшая его лишь несколько часов назад, была, по-видимому, последним проблеском угасающего альтруизма: теперь он утратил это чисто человеческое свойство. Однако на данном этапе метаморфоза была не вполне благодетельна. Вместе с отдаленными, общечеловеческими попечениями вне сферы его самосознания остались не только гордость и альтруизм, причины большинства его скорбей, но также стойкость и выдержка, которые, в оправе греческих цитат, служили ему защитой от невзгод и напастей. Более того, в этом суженном кругу бытия душа его не умалилась, а уплотнилась; и противовесом невозмутимого, орхидейного безразличия при виде надругательства над мебелью был цепенящий, орхидейный и безысходный ужас при мысли о подобном же надругательстве над ним.

А в кабинете племянник все курил и сквернословил. На камине стоял конверт, надписанный рукой мистера Мэннеринга. В нем было письмо кузине Джейн, которое он отправил из города, письмо, обличавшее постыдное поведение племянника. Конверт попался на глаза молодому человеку, и тот, движимый праздным любопытством, ничтоже сумняшеся вскрыл его и вынул письмо. По мере чтения лицо его чернело и чернело.

– Что?– прорычал он.– …хам и побирушка… никчемный подонок… пронырливый гаденыш… ну-ка, ну-ка… отсечь его напрочь… Что-о?– рявкнул он, безобразно выругавшись.– Да неужели так-таки напрочь? Не ты один умеешь отсекать, старый хрен!

Он схватил со стола большие ножницы и ворвался в смотровую.

Говорят, что рыба-солнечник вскрикивает, попавшись в руки человеку; из насекомых одна лишь гусеница бабочки «мертвая голова» способна слабо взвизгнуть от ужаса; в растительном же мире только мандрагора издает предсмертный вопль – до сих пор было так.

Романтика жива и приключения ждут[59]

Множество чертовщины таится в ясной и ветреной мартовской ночи. Маленькая яркая луна плывет в вышине над Фэйрлон-авеню в самом сердце жилого поселка Свитхолм. Новенькие дома купаются в ее молочно-белом свете, вот только затемненные окна задумчиво и мрачно глядят по сторонам, словно глубоко посаженные глаза или пустые глазницы. Вокруг растут молодые миндальные деревца, обыкновенно похожие на детский рисунок. Но теперь, когда их слабенькие ветки негромко шуршат на ветру, они кажутся шаманскими письменами на белых костях хрупкой ясной ночи.

Ветер заставляет человека уткнуться подбородком в воротник пальто, трепещущего, как обрывок ткани, и изогнуться наподобие серпа, чтобы пробить себе дорогу сквозь его порывы… Его лунная тень в шляпе-котелке, словно вырезанная из куска жести, упорно рассекает асфальт и кажется более надежной, чем он сам – возможно, она и есть подлинный человек, мистер Уоткинс. За поворотом, скрытая от взоров, другая фигура, тоже в котелке и тоже изогнутая серпом, прокладывает себе путь сквозь ледяной ветер. Быть может, это тень тени. Быть может, сама Смерть. Но на самом деле это всего лишь мистер Госпорт.

Вагон полночного поезда, из которого он вышел на станции, был в самом дальнем конце перрона. К тому же у него развязался шнурок. Объяснение есть всему – иногда даже два объяснения. Эти два проясняют, почему мистер Госпорт примерно на сто ярдов отстал от мистера Уоткинса.

Мистер Уоткинс с легкой улыбкой, заткнутой за поднятые лацканы, словно булавка для шарфа, с видом отчаянного и безнадежного превосходства обозревал монотонную череду домов на Фэйрлон-авеню. Это было с его стороны проявлением черной неблагодарности, поскольку однообразие порождалось тем, что каждый дом был построен наилучшим образом, доступным за свои деньги. Однако Уоткинс, пивший и веселившийся субботним вечером в исключительно мужской компании, был полон куража и задора, он позабыл осторожность и отринул всякую благодарность. Он решил, что в понедельник ограбит банк, в котором служит, и улетит в Южную Америку, где обустроит себе роскошный дворец.

Насколько же отличны были мысли мистера Госпорта, когда он, скрытый от взоров за поворотом, прокладывал себе путь на ветру и тоже оглядывал монотонную череду домов на Фэйрлон-авеню! Старина Госпорт полностью понимал, что каждый дом – лучший из возможных за свою цену. Ему было известно, что каждая побеленная стена есть позвонок в хребте страны. Он считал, что жизнь маленького человека так же полна романтики и приключений, как и жизнь пиратов былых времен. Журналисты говорили ему, что улицы вроде Фэйрлон-авеню суть жемчужины мира, ожерелья простых радостей и горестей, четки, в которых каждый ухоженный дом есть драгоценный камень. Беда была в том, что он не испытывал любви к драгоценностям и очень хотел умереть. «Я неспособен оценить лучшую из жизней в лучшем из всех возможных жилых поселков, – говорил он себе. – Завтра я приведу все дела в порядок и буду особенно нежен с Милли. А в понедельник уеду далеко-далеко, туда, где деревья больше здешних миндальных, и повешусь на ветке одного из них».

Шагавший впереди Уоткинс упоенно подхлестывал свое воображение видами изящных линий будущего дворца. Его остановил вид тусклого света за входной дверью. «Вот мы и пришли», – сказал он себе, а потом прошел по дорожке и открыл дверь, сразу оказавшись в домашнем тепле. За дверью его приветствовал расходившийся в три конца коридор, очень популярный в проектах домов на Фэйрлон-авеню.

Через несколько секунд полный храбрости Уоткинс повесил шляпу и пальто на вешалку, выключил свет в прихожей и стал тихонько пробираться наверх, в спальню.

Все еще на холоде, по прежнему рассекая чувствительным носом арктические потоки ветра, мистер Госпорт миновал его погрузившийся в темноту дом. Через четыре номера дальше по улице его слезившиеся глаза увидели тусклый свет за дверью прихожей. «Вот я и дома», – со вздохом подумал он.

Наверху в первом доме мягко ступавший, чтобы не разбудить жену, Уоткинс сбросил одежду, выкатил грудь колесом, почесал зад, натянул пижаму и скользнул в кровать. Его жена отреагировала на приход мужа приглушенным мычанием.

Две гусеницы человека, замершие в хлопковом коконе, ждали приближения сна и полета на крыльях грез.

Однако много таится чертовщины в субботней ночи. Что же такое вытянуло даму из сна, словно царицу Савскую из