Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица - Александр Ильченко

А решила она сжить мужа со света — не ножом, не ядом, не пулей, не рукой наемного убийцы, а способом законным и для нее самой безопасным и даже приятным: она решила доконать законного мужа своей молодой силой.

Да, да! Она рассудила очень просто: ее любимый Диомид старше ее примерно лет на тридцать, и ежели она будет требовать исполнения супружеского долга столько раз, на сколько у нее хватит сил, староватого и довольно-таки потрепанного пана полкового обозного надолго не хватит, и в каких-нибудь три-четыре недели она сможет стать вдовой, чтоб выскочить замуж за желанного неотесу Михайлика и поставить его новым обозным, — и пани Роксолана Куча уже была готова к бою за свою свободу. И должна была начать сладчайший этот бой сегодня ночью, соединяя, как мы теперь сказали бы, приятное с полезным.

Все сие складывалось у нее как дело почти верное, потому ее и насторожило опасное всеведение приезжего панка, она и впрямь испугалась, что он может докопаться в ее душе и до этого чудесного по своей простоте и безнаказанности умысла.

И Роксолана поскорей убежала, оставив чванного пана Пампушку с Оврамом Раздобудько наедине, и так была озабочена своими опасениями, что не заметила, как Патимэ, татарочка, почти из-под ее носа выскочила за внутреннюю дверь, скрытую пурпурным занавесом, выбежала из дома Пампушки-Стародупского и скоренько подалась на базар.

30

Она искала там цыганочку Марьяну, чтоб поручить ей важное и доброе дело.

Патимэ нашла ее в толпе любопытных, слушавших, как быстроглазая цыганочка гадает по руке какому-то странноватому запорожцу, на коего она налетела что вихрь и вцепилась в руку, а он стоял, печально улыбаясь, ибо не верил в цыганскую ворожбу сей француз Филипп Сганарель, который, найдя на Украине то, что искал, сегодня потерял найденное, даже не увидев желанной Кармелы Подолянки.

Пристально разглядывала Марьяна его левую ладонь, водя пальцем по ее линиям, бормотала что-то себе под нос, а несколько оборванных и запыленных запорожцев, что нынче уже побывали в бою, выйдя с Пилипом из шинка, хохотали, потешаясь над добрым козаком, попавшим в плен к растрепанной девчонке, которая так крепко держала сильную руку француза.

— Гадалка, гляди, с чертом водится! — предостерегали шуткой запорожцы.

— А я, вишь, вожусь с гадалкой, — приятно картавя, отмахивался от пьяненьких шутников Пилип.

— У ворожки — хлеба ни крошки!

— А я ей куплю, — смеялся Пилип-с-Конопель, хотя чувствовал себя не так уж просто, рука горела от огненного прикосновения, и беспокойство охватывало душу, хоть и не верил чужеземный козак ни в ведьм, ни в чертей, ни в гадалок, но уже казалось, что цыганка вот-вот скажет ему нечто важное, хорошее или плохое, и он, чтобы козаки не мешали, рванул Марьяну за руку и отвел в сторонку.

Подалась за ними только Патимэ, ожидая, когда цыганка кончит гадать, хоть и пора было спешить, затем что в доме Кучи могли хватиться татарочки, — она убежала тайком, без позволения.

Марьяна между тем быстро и негромко говорила Пилипу:

— Вижу на ладони глубокую линию любви: любовь тебя и привела сюда из дальних краев.

— Не из таких уж и дальних, — возразил Пилип-с-Конопель.

— Если отсель до Парижа ехать два дня, а не двадцать, то и впрямь — близехонько, — невинно пошутила Марьяна и загадочно улыбнулась.

— Откуда ты знаешь про Париж?

— На твоей ладони все написано, козаче: как блуждал по Украине, разыскивая любимую, как сегодня…

— Замолчи, сатана! — тем же легким тоном, но без обычной уверенности, пробормотал Филипп. — Морочишь, ведьма! — И с удивлением посмотрел на левую ладонь, где, слыхал он, имелось, как у любого человека, семь планетных поясов, что пересекались линиями жизни, любви, ума, богатства… Он листал когда-то и книги крупных хиромантов, о коих эта неграмотная девчонка никогда и не слыхала, читал и произведения Преториуса, что славился в ту пору ворожбитскими штуками на весь свет, но Пилипу и на ум не приходило, что его когда-нибудь бросит в дрожь от столь меткого гаданья бездомной девчонки, ибо не мог же он знать, что сия цыганочка, бродя со своим табором, побывала и в Париже, и в Амстердаме, и в Варшаве, и не так просто, а по поручению мирославского епископа Мельхиседека, посылавшего покойную мать Марьяны разведывать по католическим монастырям о его племяннице, Ярине, похищенной доминиканскими монахами. Она-то и нашла ее, мать Марьяны, она и письма Ярине Подолянке трижды переносила с Украины за тридевять земель в тридесятое царство, она и бежать ей помогала… Вот потому-то цыганочка Марьяна, лишившись недавно матери, не отходила от панны и теперь, и уже знала, конечно, все о Пилипе, и даже видела в покоях владыки час тому назад рембрандтовский портрет. — Откуда ты обо мне все знаешь? — пытаясь перейти на шутливый тон, спросил француз.

— То, что написала судьба на твоей ладони, прочитает любая ворожея, мосье Филипп, — с насмешливой улыбкой молвила по-французски цыганка, чудовищно искажая слова, как и тогда, когда она говорила по-украински или по-польски, по-немецки, или по-угорски, или по-турецки, на всех языках тех стран Европы и Азии, где ей приводилось бывать с родным табором.

— А если говорить без шуток?

— Коли без шуток, так приходи в полночь к развалинам. — И она указала на останки доминиканского монастыря, что возвышались над городом. — Придешь?

— Приду, милая ведьмочка. Но зачем?

— Буду ждать у стены костела, у входа… — И девчонка тут же исчезла бы в толпе, если б не остановила ее татарка Патимэ:

— Марьяна, сердце!

— Чего тебе? — спросила по-татарски цыганочка.

— Ты видела роскошного паныча, который удирал сегодня на базаре с моим паном?

— Ну?

— Он прибыл сюда, чтоб выкрасть…

— Ярину Подолянку? Знаю.

— Это он попытается сделать…

— Завтра? Знаю!.. Где он сейчас? У обозного?

— Да.

— Рассказывай!

И татарочка, озираясь, быстренько поведала Марьяне все, что услышала из-за пурпурного полога.

Цыганочка стояла как на раскаленных угольях. Глаза ее пылали. И уже не надобно было ни о чем просить ее: что делать дальше, она знала лучше татарочки Патимэ.

— Спасибо, сестра, — поцеловала ее цыганочка.

Татарка поспешила к панскому дому.

А там пани, сердитая и озабоченная, звала:

— Патимэ! Куда ты запропастилась, басурманская твоя душа?

Проходя мимо комнаты, где остались наедине пан Куча с Оврамом Раздобудько, девушка услышала, что сокровенная и возбужденная беседа еще продолжается.

31

— Денежки! — говорил тихо пан Раздобудько.