Струны памяти - Ким Николаевич Балков

станут судить об отце. И будет ли этот суд справедлив?..

МАРЬЯ И МАРИЙ

Стукоток пошел по деревне: Варфоломеева дочка забрюхатела. Спрашивают друг у друга:

— Иль не слыхала, девка?..

— Да не…

— Эк-кая же ты неловкая!..

И было той дочке от роду двадцать три года, и жила она с отцом да с матерью подле единственного на все деревню смешанного магазина. Оттого, видать, и смешанного, что всего там помаленьку, а путного… М-да…

Звали ее Марьей. По слухам, когда родилась девочка, меньшая в роду, иль, как говорят в наших краях, отхончик, болезненная была, думали, долго не протянет, помрет… И сам Варфоломей и жена Авдотья чуть ума не лишились, выхаживая дочку. Единственная, все те, кто постарше, — парни, оторванный ломоть. Это по прежним временам в ум бралось: сын кормилец, а нынче-то по-другому, дочка всему голова. И Варфоломей, умеющий чутко улавливать пульс жизни, понял это давно, и горю его не было предела. Едва ль не в одночасье поседел и все ходил по деревне, спрашивал: что делать-то, люди?..

Повезло Варфоломею да жене его: пришла в деревню бабка занятная, сыплет словами направо-налево, одаривает ими людей щедро и торовато, и все те слова ласковые, добрые… Встретила Варфоломея в горе великом, сказала: веди-ка к дочке… Потом взяла на руки комочек тепленький и долго ничего не говорила, так долго, что Авдотья чуть и вовсе не лишилась памяти, но все ж сказала: «Растут цветы такие на земле. Марьины коренья прозываются. Надобны они позарез. Найдите…»

А Марьины коренья в округе не водятся, поехал Варфоломей в соседнюю область, там, сказывают, их немало. Привез. Бабка понаделала отвару, да тем отваром и поставила на ноги девочку: уж и щечки налились румянцем, и ползать начала по полу, и лопотать по-своему. От Марьиных кореньев и было дадено девочке имя — Марья… Так бабка занятная велела, так и сталось…

А потом сказала бабка:

— Пойду я, чай, и в других местах во мне надобность…

И, как ни уговаривал Варфоломей, не отступила от своего понятия о жизни. Ушла. С тех пор в деревне ни разу никто не видел ее, а с годами многие забыли: заходила ль в наши края?.. Но в семье Варфоломея о том случае знали все, и даже больше того, что было на самом деле, с каждым годом появлялись новые подробности, и они казались нисколько не хуже тех, что помнились поначалу. Уж и про Марьины коренья сказывать стали по-другому: вроде бы хоть и привез их Варфоломей, а не помогли они, были без наговору, и тогда вышла бабка в самую полночь, когда в небе луна полная, во двор, пошептала что-то, глядя на коренья, и диво дивное случилось, вроде бы во второй раз зацвели, налились силою, и зашла бабка с ними в избу, тогда и понаделала отвару, от того отвару шел такой дух, что разом наполнил комнату, где лежала дочка, чудным чем-то, отчего в голове круженье, а на сердце легко и сладко.

С того дня росла дочка Варфоломея легко и задиристо, ни в чем не нуждаясь и от людей ничего не требуя: все, что надо, есть в избе: и хлебушко на столе, пышущий силою, не с магазина, свой, домашний, и ласка от родителей, полной мерой отпущенная. Ходила в школу и подруг имела, и дружков-приятелей, а все ж подолгу не могла быть с ними, вдруг становилось скучно, и бежала тогда домой и целовала отца с матерью и чуть ли не плакала, словно бы не видела их давным-давно. И родители души не чаяли в Марье, про других-то детей словно бы позабыли. Повзрослели уж, переженились, уехали из деревни: старшой где-то в городе, а средний в райцентре.

В школе Марья училась не шатко не валко, а все ж закончила, подружки подались в город, и ее звали, дескать, чего ты станешь тут жить, скучно, слыхать, скоро и клуб закроют, только и останется колхозная ферма, все же остальное перевезут на центральную усадьбу. Слушала их и вроде бы соглашалась, а сделала по-своему, пошла на ферму дояркою. Там и мать в свое время работала, теперь-то на пенсии, и сам Варфоломей тоже на пенсии. Правда, он нет-нет да и поможет колхозу в пору ль сенокоса, в хлебную ль страду.

В работе Марья справная, случается, сам председатель колхоза, приехав, похвалит и посетует, что маловато в колхозе таких доярок. И по дому поспевает все сделать, а уж хлебные караваи печет… Слух про те караваи идет по всей округе, случается, заглянут к ним, чтоб попробовать… Марья всегда рада гостям:

— Проходите, садитесь…

Попотчует на славу, а потом с отцом да с матерью станут долго вспоминать да радоваться: до чего славные люди, ласковые, гостили, а уж какие добрые слова говорили…

С родной деревней через год-другой и впрямь случилось то, о чем в свое время толковали Марьины подружки: клуб закрыли и школы уж нет, поразъехались многие, живут теперь в деревне все больше старики да старухи, а еще те, кому и податься некуда… Сыновья звали Варфоломея, в особливости средний, и говорил с досадою: «Ну, чего держитесь за старое место, иль в райцентре хуже?»… Может, и не хуже, да не хотел Варфоломей трогаться никуда и Авдотья то ж: на старом деревенском кладбище покоятся дорогие сердцу люди, в прежние-то годы бывало, что и забывали про них, разве что в родительский день сходят и погорюют, а как пришло время старости, все чаще в памяти ворохнется то одно, то другое, и сидят тогда на кухне, смотрят, как Марья сноровисто замешивает тесто в кадке, и сказывают… Порою и Марья спросит:

— А что, дедушка Понтя и впрямь на монгольскую сторону перегонял гурты скота?..

То и ладно, что спросит, и тогда светятся у стариков глаза: радость-то какая, дочка не в пример сыновьям и о прошлом взгрустнет, и к тому, что дорого родителям, тянется сердцем… И тогда они еще долго говорят, перебивая друг друга, а то и повздорят маленько, и скажет Варфоломей, с досадою поглядывая на жену:

— И все-то у тя перепуталось в голове, старая. Все-то…

Обидится Авдотья, воскликнет:

— Ах, ты, такой-разэдакий, сам-то ты…

Но посмотрит Марья, покачает головою, и тише сделаются старики и потечет их дальнейшая беседа в ладу да в согласии.

Характер у Варфоломеевой дочки от Марьиных ли кореньев, которые, слыхать, людям душевности прибавляют, доброты, оттого ли, что все больше одна, и уж привычка появилась, что, случается, и поговорит