Черные алмазы - Мор Йокаи

Эвелина велела кучеру остановиться на перекрестке: в начале улицы она вышла из кареты и в сопровождении лакея пешком отправилась разыскивать нужный дом.

В одном из неказистых строений, задняя сторона которого выходила в сад, вдова Белени снимала две небольшие комнаты, отделенные друг от друга кухней.

Какая-то служанка, стиравшая белье во дворе, показала Эвелине комнату, которую занимал молодой господин.

Эвелина тихонько прошла на кухню и заметила, что дверь из комнаты, окнами выходящей во двор, тотчас же приоткрылась, оставив ровно такую щель, какая вполне достаточна для любопытных женских глаз.

Это, очевидно, матери Арпада не терпелось узнать, кто явился с визитом к сыну.

Эвелина на цыпочках проскользнула к другой двери и бесшумно вошла.

Она хотела сделать Арпаду сюрприз.

В комнате музыканта было на удивление красиво и уютно. Во всем чувствовалась заботливая материнская рука. Стол и стены украшали подарки знатных почитателей таланта: кубки, искусная резьба, старинное оружие, великолепные картины; на окнах цветы, в шкафу — со вкусом подобранная библиотека.

Мать намеренно обставила комнату так, чтобы сын любил бывать дома.

Рояль, взятый напрокат, был из лучших образцов фирмы Эрарди; он и сейчас стоял открытый.

А у рояля сидел Арпад, спиной к инструменту, и что-то рисовал за маленьким столиком.

Пианист рисует?

У каждого артиста обычно бывают такие причуды: знаменитый художник истязает своих соседей пиликаньем на скрипке; превосходный музыкант кропает вирши, а мастер писать романы исправно переводит мрамор или слоновую кость, вырезая нелепые фигуры.

Но что же рисует Арпад?

Эвелина подкралась к нему сзади. Однако шелест шелкового платья все же выдал ее; Арпад вздрогнул и тотчас испуганно спрятал рисунок в ящик стола. Эвелина едва успела заметить, что это был чей-то портрет.

— Ах, это вы? — смущенно пробормотал Арпад. — А я думал, мама.

— Ага! Вы опять занимаетесь чем-то недозволенным. Мама, наверное, не разрешает вам рисовать. И что за причуды? Пианист тратит время на мазню. А что вы рисуете?

— Ах, ерунда. Цветок.

Как он лукавит! Ведь это был портрет.

— Так дайте мне этот цветок.

— Не могу.

— Но если это всего лишь цветок!..

— Все равно не дам.

— Ну, полно, не сердитесь на меня. Предложите мне хотя бы сесть.

Все-таки Арпад досадовал на нее.

Что за нужда была так пугать его? В другое время он был бы ей очень рад.

Но неудачный приход нарушил всю гармонию. Спрятанный портрет не был изображением Эвелины.

— Ну, сядьте же рядом, а то можно подумать, что вы меня боитесь. Видите ли, я ждала, что сегодня вы сами ко мне заглянете и поделитесь впечатлениями о моей вчерашней игре. Но раз вы не явились, я сама пришла к вам. Так что же вы молчите? Скажите наконец, что я плохо пела.

— Очень плохо, — неохотно ответил Арпад. — Вы деградируете, вы все забыли. Я краснел за вас перед публикой! А ваша игра! Мне казалось, что я в театре марионеток.

— Я была совершенно не в настроении. И к тому же семейный разлад зашел так далеко, что я окончательно рассталась с Каульманом.

— Но даже Каульман, какой он ни на есть, — еще недостаточная причина для того, чтобы фальшивить, и вы могли бы разойтись с ним, не выпадая из такта. Пусть господин Каульман сидит на своих миллионах. Да вы и до сих пор уделяли ему не слишком много внимания.

Арпад не знал о катастрофе, постигшей Каульмана. Слух об этом еще не достиг Монмартра.

— И потом не следовало купаться в цветах, коли уж вы так скверно пели!

В душе Эвелины была задета самая чувствительная струна: ее обидели несправедливо.

Едва сдерживая слезы, она принялась оправдываться.

— Но ведь не я же велела бросать эти венки!

— Значит, кто-то из ваших поклонников. Какой-нибудь одержимый князь. Здесь все связано одно с другим. Быть красивой, плохо петь и получать цветы: три греха вместе, такой букет миру еще никогда не удавалось разрознить.

— Пусть так, порицайте, браните меня, мой старый ворчливый ментор! Что во мне еще дурного?

Арпад улыбнулся и протянул Эвелине руку.

— Простите, красавица моя! Все эти грубости — лишь упреки артиста-наставника артистке-ученице. С ними покончено. А теперь давайте отвлечемся на время и снова станем детьми. Принести шашечницу? Хотите, сыграем в карты или в капустку?

Веселый голос юноши снова покорил и согрел душу Эвелины.

Она рассмеялась и в ответ шаловливо ударила Арпада по руке.

— Ну, а чем вы теперь намерены заняться, изгнав господина Каульмана? Снова выйдете замуж? Из-под земли уже явился новый муж? По-моему, они растут, как грибы. Или сохраним артистическую независимость?

Эвелина прикрыла глаза и задумалась.

— Мне никто не нужен, — грустно призналась она.

— Ага! Но ведь это не значит, что «я никому не нужна».

— Именно так. Я не хочу быть ничьей собственностью. Я никогда не позволю распоряжаться собой человеку, не равному мне! Как видите, девчонка, откатчица угля, босой убежавшая с шахты, ищет себе ровню. Тот, кому я когда-либо соглашусь дать место в своем сердце, должен быть вольным, свободным человеком, как я сама. Не зависеть ни от кого и ни от чего, кроме своего призвания. Прославиться не богатством, а блеском таланта. Быть артистом и гордым человеком.

Это было достаточно красноречивое признание для того, кто хотел бы понять.

Арпад понял. Настроение его заметно упало.

— Гм! В таком случае, прекрасная дама, вы избрали путь, на котором вы никогда не встретите подобного человека.

— Что вы хотите этим сказать?

Арпад в волнении резко поднялся.

— Я хочу сказать, что в среде артистов существуют несколько странные представления о жизни. Вот взгляните на этот красивый старинный кубок. Я получил его в подарок от князя Демидова. Он же унаследовал кубок от какого-то предка, которому подарил его Петр Великий. Это уникальная вещь, шедевр. Из него пили князья и герцоги. Я ценю этот дар. В нем хранятся мои визитные карточки. Но за обедом я пользуюсь для питья простым стеклянным стаканом, который купил за пятнадцать су и из которого никто, кроме меня, никогда не пил.

Эвелина густо покраснела при столь недвусмысленном сравнении. Арпад же пошел в своих пояснениях еще дальше.

— Вы, прекрасная дама, мечтаете встретить артиста, гордого, свободного, неограниченного властителя в своей сфере, рассеивающего мрак светочем гениальности, и вы мните, что этот свободный, гордый человек удовольствуется местом рядом с вами в карете, когда вы прогуливаетесь на Елисейских полях и доставляете свету повод для толков: «Обратите внимание, вот помазанница Аполлона, но лошади, что впряжены в карету, не потомки Пегаса, пробившего ударом копыта источник Гиппокрена, а чистокровные рысаки герцога X., блеск, окружающий даму, — не отсветы славы ее мужа, а бриллианты маркиза У.». Разве найдете вы такого человека, прекрасная дама?

Бедная Эвелина! На свою беду, она еще вздумала защищаться от нападок безжалостного юноши.

— А если я сброшу с себя все бриллианты, все то мишурное и чужое, что не принадлежит мне по праву, чего я не заслужила, что получила, ничего не давая взамен, даже признательной улыбки, и останусь лишь тем, кто я есть по природе своей — артисткой? Если я буду работать денно и нощно над развитием своих способностей, чтобы на мне не сверкало никаких украшений, кроме блеска артистической славы?..

Тогда Арпад открыл ей истину, о которой Эвелина до тех пор не имела представления.

«Устами младенца и блаженного глаголет истина!» А в Арпаде было нечто и от того и другого. От одного — особенности возраста, от другого — врожденная приверженность к искусству.

— Прекрасная дама! Из вас никогда, никогда не выйдет артистки. Вы относитесь к числу тех падчериц муз, которые щедро наделены всеми талантами, кроме одного: смелости. Вы прекрасно поете дома, вдохновенно и с юмором играете перед двумя-тремя зрителями, но стоит вам только завидеть огни просцениума, как голос перестает вас слушаться, грудь теснит, вы фальшивите, не видите и не слышите ни чего вокруг, вы глухи и слепы. И к тому же держитесь, словно деревянная кукла. Это называется страхом перед публикой, и от него еще никто никогда не излечивался. Страх погубил больше редких талантов, нежели критика. Вы качаете головой, вы, конечно, сошлетесь на свои триумфы. Не обманывайте себя. Я знаю наше ремесло вплоть до машины, извергающей бутафорские молнии, я знаю, как на сцене устраивают гром. Вы торжествуете победу, срываете аплодисменты, ступаете по ковру из цветов после каждого выступления. На другой день вы читаете хвалебные отзывы тех газетчиков, которых подкармливают за вашим столом. Все это золотой фимиам, он держится, пока у вас есть богатые поклонники. Уж им-то известно, во что обходится подобный способ ухаживания. Но попробуйте вы только разогнать поклонников, захлопнуть дверь перед высокими покровителями и выйти на сцену с требованием: «Отныне аплодируйте только мне самой!» Вот тогда вы узнаете, как дешевы свистки, а убийственная критика — та вообще обойдется вам даром!