Роковая женщина - Виктория Холт

Словно по сигналу, Моник завопила по-настоящему. Приблизившись к Эдварду, она взяла его за руку, но он вырвался и спрятал лицо в моем подоле, что было вовсе не в его обычае. Он не любил вести себя как маленький.

— Он меня не хочет, — горько причитала Моник. — Мисс Брет предпочитает. — Она истерически засмеялась. — И не он один такой.

Щука обняла ее.

— Пойдем, моя маленькая мисси. Пойдем в дом.

Зрачки Моник расширились, щеки налились кровью.

— Сейчас позову сестру Ломан, — предложила я.

Но Щука с издевкой глянула на меня и увела ее в дом. Взгляд, который она бросила мне, был полон яда.

«Как она меня ненавидит! — ужаснулась я. — Даже больше, чем Моник». Я успела привыкнуть к тому, что Моник нуждалась во мне как поводе для сцен.

Мне сделалось не по себе.

20

Несколько дней после отхода судна Моник болела, и Шантель не отходила от нее.

Я предложила Эдварду без промедления приступать к урокам: так незаметней пройдет время. Его пленяли история с географией, и я пользовалась всякой возможностью подробней рассказать о местах, куда мы заходили во время нашего путешествия, которые стали для него не просто точками на карте. Обшарив на карте Тихий океан, он нашел и наш остров: темное пятнышко, вкрапленное в бесконечную синеву в ряду других, таких же незаметных точек. Он был околдован магией их названий и то и дело нараспев выговаривал:

— Тонгатапу, Нукуалофа, острова Дружества, Као, Фонуафоу.

Он твердо решил побывать на всех островах, когда станет моряком. Рассчитав наперед время возвращения корабля, он обвел жирным красным кругом примерную дату. Когда-то его рассмешило расхожее выражение «красный день календаря». Таковым должен был стать в его сознании этот день, и для большей наглядности он окрасил его в своем календаре.

Его не привлекал дом, не нравилась пища. Больше всего он любил быть со мной или Шантелью. Мать смущала его преувеличенно пылкими ласками: видно было его облегчение, когда она не замечала его. Невзлюбил он и Щуку, которая в своей приторной вульгарной манере втиралась к нему в доверие. Перо его забавляла, он с удовольствием поддразнивал девушку. Привязавшись к старику Жаку, часто залезал в коляску, с удовольствием помогал ухаживать за лошадьми. Своей бабушки он немного побаивался, во всяком случае, ее уважал.

Ему нравился остров. Из страха перед акулами я не разрешала ему купаться. Меня даже радовал злосчастный пример Дика, коль скоро он отделался испугом: этот случай не только изменил его отношение к Редверсу, но и послужил хорошим уроком Эдварду об опасностях, которые таило море.

Мы немного гуляли — как правило, после того как спадала дневная жара. Обыкновенно доходили до ряда лавочек, которые ничем не отличались от соседних хижин, и любовались, как девушки в цветастых платьях изготавливали из раковин бусы, браслеты и серьги. Сидя под тростниковым навесом — Эдвард называл его «домом без стен», — они работали до наступления темноты и снова приходили рано утром. К середине дня, когда наступала жара, остров пустел.

Вдоль набережной располагались склады копры и фруктов, заготавливаемых впрок для отправки за моря, — торговля, которой, собственно, и кормились островитяне.

— Не очень-то похоже на Лэнгмут, — отозвался Эдвард. — Как-нибудь мы вернемся домой.

Временами мне казалось, что мы втянулись в нормальный режим. Но, когда в очередной раз накалялась атмосфера в доме, это чувство проходило. Ночами, лежа без сна, я думала о «Невозмутимой леди», гадала, где она сейчас находилась и не лежал ли и Редверс в своей каюте, вспоминая обо мне. Тогда я доставала и перечитывала его письмо. Я никак не могла найти для него безопасное место. Ящики и шкафы не закрывались на ключ. Поэтому я клала письмо между своих вещей и каждый раз, возвращаясь в комнату, первым делом удостоверялась, что оно на месте.

По ночам неприятно скрипели половицы. После наступления полуночи керосиновая лампа в коридоре заменялась тускло чадящей тростниковой лучиной. Слышалась тяжелая поступь Щуки, шлепавшей по коридору в обуви из рафии, которую она, казалось, никогда не снимала, — плетенных из местного тростника подошв, с перепонкой, украшенной разноцветной оплеткой из того же тростника. Вообще неприглядные, у нее они были вдобавок не по ноге — велики. Слушая, как замирают ее шаги, представляя ее за моей дверью, я гадала, что будет, если сейчас встану и резко распахну дверь…

Зачем? Ровно ничего не будет. Но не было случая, чтобы, встречаясь с ней, я не чувствовала на себе тяжелый взгляд больших немигающих глаз, насквозь пронизывавших меня.

Я тоже завела обыкновение поглядывать на обведенный Эдвардом красный день календаря, заметив, что ждала его не меньше, чем он, хоть и не представляла, какое он мог мне принести утешение, кроме радости снова увидеть Редверса.

«Мне станет легче, — убеждала я себя, — когда немного освободится Шантель». Но пока что она повторяла, что боится отлучаться от Моник. Глупое создание само доводило себя до приступов, что было вовсе не трудно при ее болезни.

Приходил островной врач. Он был совсем дряхл и ждал приезда замены, чтобы окончательно уйти на покой. После разговора с ним Шантель поделилась со мной, что он безнадежно отстал. Впрочем, чему тут удивляться? Последние тридцать лет он безвыездно просидел на острове.

На третий день после отбытия корабля Моник прислала Эдварда с поручением привести меня к ней. С первого взгляда на нее я поняла, что она в агрессивном настроении.

Она по-хитрому зашла издалека:

— Вам, верно, одиноко, мисс Брет?

— Нет, — предусмотрительно ответила я.

— Совсем не скучаете по судну? — Я не отвечала. — Странно, однако, — не отставала она. — У вас было целых два поклонника. Включая Дика Каллума. А вовсе не кажетесь какой-нибудь femme fatale… Я бы сказала, сестра Ломан больше подходит для этой роли, так ведь ей не достался мистер Кредитон, верно?

— Вы хотели узнать об успехах Эдварда? — спросила я.

Это вызвало у нее приступ смеха.

— Об успехах Эдварда! Он тоже отвергает меня. Нет, вам мало одного капитана. Хотите все. Не оставляете мне даже Эдварда.

Эдвард весь сжался, и я сказала:

— Эдвард, думаю, нам пора заняться географией.

Эдвард тотчас вскочил, не меньше меня томясь желанием поскорее уйти. Но Моник завизжала на нас обоих. Жуткое зрелище! Она разом изменилась: глаза сделались бешеными, лицо побагровело, волосы выбились из-под обруча, с языка срывался поток бранных слов — по счастью, несвязных. Мне бы не хотелось, чтобы до Эдварда дошел смысл ее обвинений в мой адрес.