Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак

коренной вал машины.

Всех работников электростанции перевели в барак усиленного режима — «БУР». На окнах решётки, в тамбуре барака — «параша», входные двери на замке. Пищу, кипяток — доставляют в барак специальные люди. Вывод на работу — под усиленным конвоем с собаками. Электростанция и ремонтные мастерские — место работы — в оцеплении.

Все бараки жилой зоны переведены на освещение коптилками, отключена осветительная сеть посёлка шахтёров. Освещается только «тульский забор».

В двух ведущих шахтах — первой и третьей — остановили работу по добыче угля. Только пятая шахта продолжает работать — там нет врубочных машин, потребляющих много электроэнергии. Вентиляторы включаются только при отпале (?). На время их работы отключаются решётки и лебёдка.

Экспертиза специалистов треста «Востокуголь» установила, что причиной поломки вала явилась усталость металла. Специальная комиссия из представителей Улан-Удинского паровозостроительного завода, партийных и общественных организаций, в своих выводах зафиксировала правильную эксплуатацию машин и оборудования, а также; образцовый порядок на станции.

Несмотря на это, нас всё же оставили в БУРе под замком и не сняли оцепление вокруг станции, но мне, Манохину и Иванову разрешили круглосуточный, беспрепятственный выход на станцию и даже вывод на работу необходимых специалистов и рабочих под расписку об ответственности за побег.

Почему мы должны были отвечать за это — не поддавалось никакому объяснению, да мы и не пытались его искать. Не задумываясь, подписывали обязательства на каждый вывод рабочих, отбросив мысли, что это авансированный приговор самим себе не только в случае побега кого-либо, но и тогда, когда режимникам взбредёт в голову, что кто-то из выведенных людей задумал или готовится к побегу. Стоит надзирателю обнаружить при обыске у кого-либо немного сухарей или несколько пачек махорки и «дело о побеге» окажется сфабрикованным, а ты, давший расписку, будешь привлечён как соучастник этого побега, чего окажется вполне достаточным, чтобы «присобачить» внушительный «довесок» к твоему и так не маленькому сроку.

Что же толкало нас на такое «безрассудство»? Не лучше ли было плюнуть на всю эту «возню» и наигранную «бдительность» недалёких и страшных людей? Не лучше ли было самоустраниться и обеспечить себе неприкосновенность?

Но, облечённые большими производственными правами, доверием, оказанным «врагам народа», человеческим отношением, мы отлично понимали и свои обязанности, правда, никем формально не регламентированные, но, безусловно, подразумевающиеся.

Мы оказались зажатыми, как в тисках, двумя силами, внешне как будто делающими одно дело, то есть защищающими интересы советских людей, а на самом деле, по существу, явно противоположными и чуждыми друг другу.

В задачи одной входило максимальное; использование нас, как специалистов, рвущихся отдать все силы, знания, способности на укрепление мощи страны, а в задачи других входило подавить в нас всё человеческое, отгородить от общества, превратить в послушное стадо и охранять это стадо любыми способами и методами при помощи колючей проволоки, вышек, собак, винтовок, обысков, карцеров, провокаций.

Первые силы способствовали нашему участию в общей борьбе всей страны с фашизмом, в укреплении Красной Армии, а вторые, до предела разложившиеся люди, укрывающиеся от фронта, ловко демонстрировали свою «бдительность» и необходимость, а по существу, — вредящие стране и народу.

Относиться безучастно к создавшейся обстановке было бы равносильно игре на руку грязным силам страны. На это идти мы не могли. Мы отлично понимали, что остановка шахт грозила прежде всего предприятиям города Улан-Удэ, работавшим для фронта. Резервов угля в городе не было, а добыча резко сократилась, если не сказать, что совсем прекратилась. Угля хватало только для нужд ПВРЗ. Ряд заводов и фабрик были остановлены, а потому мы встали в ряды первых сил.

И вот через неделю, после соблюдения всех формальностей, актов многочисленных комиссий, заведения группового дела о вредительстве, после утомительных и до невероятности диких, подчас наивных и абсурдных обвинений, кто-то, очевидно, подсказал, что целесообразнее, не прекращая заведённого дела, всё же использовать наши знания, опыт и силу. Из БУРа люди возвращены по своим баракам. Оцепление станции снято.

Вопросы, что же делать сейчас, что предпринять — волновали в равной степени всех — и работников рудоуправления, и администрацию лагеря, и нас, заключённых инженеров-механиков.

Пока суд да дело, машину разобрали полностью. Проверили все узлы, каждую деталь. Сменили пальцы, втулки, валики, перезалили подшипники, заэскизировали быстроизнашиваемые детали, очистили котлы от накипи, заменили паропроводы, краны, вентили.

Но ведь всё это ни к чему, если не будет решён основной вопрос — изготовление нового вала.

На совещании рудоуправления с представителями треста «Востокуголь» были приняты сформулированные нами и новым механиком Рудуправления Колмозевым предложения, сводящиеся к оформлению заказа на изготовление нового вала на ПВРЗ в Улан-Удэ и к попытке отремонтировать силами нашей механической мастерской поломанный вал, если не удастся возложить это на них.

Первое предложение ни у кого не вызвало сомнений, так как в решении его примет участие коллектив инженеров и рабочих специалистов крупного, по существу, механического завода, что гарантировало несомненно правильное; его решение. Второе предложение было связано с большим риском. Да и в самом деле, можно ли доверить это «врагам народа»? Так думали многие, даже те, у кого были сомнения в нашей виновности.

Да мы и сами понимали, что взять на себя ремонт вала — это связать себя с большим риском, а усугублялось это ещё и тем, что ремонт не сулил нам никаких лавров, даже в случае благоприятного исхода, а неудача, безусловно, привела бы к большим неприятностям, грозящим дополнительным сроком и за обман руководства, и за необоснованные обещания; за нежелание исправить вал; нашлись бы нарушения технологии ремонта, неправильного подбора электродов, да мало ли ещё что, а коротко говоря — судили бы нас за групповое вредительство. Не зря, совсем недвусмысленно намекнул нам оперуполномоченный Маврин, что валы сами не ломаются и остановка паровой машины есть результат злого умысла. Пока что на всё ещё продолжающихся допросах он не инкриминировал нам этого «злого умысла», но всё сводилось к тому, что авария произошла не без нашего участия, пока что не прямого, а лишь косвенного, но, безусловно, подсудного.

Улан-Удинский паровозостроительный завод на базе эвакуированного Луганского завода срочно переоборудовался на выпуск паровозов, одновременно выполняя заказы фронта по изготовлению мин и авиабомб. Отсутствие нашего угля, конечно, не остановило бы завод, но создало бы неимоверно тяжёлые условия, удлинило бы сроки переоборудования, остановило бы ряд предприятий города, в частности, крупнейшей валяльной фабрики, изготовлявшей валенки для фронта, и механического завода, поставлявшего телеги для Дальневосточной армии.

Всё это мы отлично знали и понимали. Знали и то, что изготовление нового вала, по самым смелым нашим прикидкам, затянется на два,