Буча. Синдром Корсакова - Вячеслав Валерьевич Немышев

нужна?

И вот выходит, что старухины убийцы — гуманные звери. Убивали ведь за деньги, значит, чтобы жрать. Но убивали гуманно.

Путаница?

Наверное.

Объясняли все тем, что молодежи после двух войн нечем заняться: работы нет, стипендию не платят в их долбаном университете.

Военные отомстили за старуху: точно знаю, что за одну тетку Наталью положили десятерых здоровых юношей и мужчин. Теперь представь себе, сколько от тех десятерых родилось бы, то есть сколько не родилось. И не родится во всех будущих поколениях. Такая вот цена. Много или мало за гуманное зверство? Бог знает.

Ты спросишь — и это разумно, закономерно — к чему все эти жуткие детали?

Потому что Сашка все видел. Разрубленное пополам лицо матери, ее мозг, которым она говорила с ним, любила его. Видел, как следователи в резиновых перчатках переворачивали, ворочали ее мертвое тело. Он видел убитую мать.

Я же думал о гуманизме. Ну да — идиот — о гуманизме!!

Я пьян.

Трезвый человек думает о гуманизме, пьяный о душе.

Пестиков… Олег Пестиков — мой оператор. В общем-то он неплохой человек, только смешной. Мы в самолете с ним спорили — не на деньги, на интерес от скуки — сколько за месяц нашей командировки поубивают народу. Пестиков всегда выигрывал — он называл большую цифру.

Хорошо, что я пьян! Пьяному и крови море по колено.

Я со своим гуманизмом и вляпался в историю. Я пожалел Сашку как котенка на водосточной трубе.

Мы тогда в саперной палатке сидели: маялись от безделья — вернулись с маршрута инженерной разведки. Ничего интересного не сняли. Комендант Колмогоров — он был честный мужик, был почти ровесник мне, но весь седой был к тому времени, — разрешил, чтоб Сашка остался жить в комендатуре.

Сашка смешной был.

Порченый какой-то — уродец и есть. Я не знал тогда, что он полукровка, — отец его из местных, с Шатоя вроде. Полукровка — это изгой. Полукровка горской родне даром не нужен, разве что черемшу собирать. Зубы у Сашки росли как доски, вкось прибитые на заборе. Лоб узкий. Но смешливый был — все скалился. И пахло у него изо рта гнилью.

Сашку пригрел Петюня Рейхнер, он был из поволжских немцев. Серега Красивый Бэтер, прозвище было такое у лихого водителя, все подначивал Петюню, чтобы тот написал письмо в Германию и, как внук репрессированных немцев, получил бы пособие, а то и вообще уехал бы. Но Петюня сибиряк, он родину любил!

Петюня Сашку и воспитал.

Воспитатель из Петюни был никудышный. Пил Петюня — пил до синих попугаев. За пьянку и турнули Петюню с контракта. Это уж, когда мы уехали, случилось.

Иной раз задумаюсь, а все путается — и дни как будто меняются местами. Я их — обратно, а они — снова. Я — обратно, а они…

Сидим мы в палатке с саперами: Пестиков водку хлещет, а я не пью — не лезет в меня. Саперы говорят, сейчас пойдем с ментами в футбол играть. Гляжу, пацаненок чернявый, Сашка ж, вскочил с койки и ну по палатке носиться. Петюня ему: Санек, ногу побереги, а то нам с тобой еще до Сибири добираться. Я тогда спросил, что с ногой-то у парнишки. Нет ноги у него, говорит Петюня, на мине подорвался: одну ногу сразу срезало по щиколотку, вторая — на ниточке, потом в госпитале пришили.

Оказывается, они с матерью две войны пересидели в подвалах.

Выжили.

А тут мир наступил.

Ну да, да — в кавычках мир.

И погибла мать его, пережив две войны, — погибла от руки зверя-мародера. Обидно было до слез. Три сестры Сашкины уехали из Грозного с семьями еще в девяносто пятом, устроились жить где-то под Саратовом как беженцы. Ничего Сашка о старших сестрах не знал, а они — о нем; помнил, что зовут их Вера, Надежда и Любовь. Тройняшки.

Петюня старше меня был лет на пять. Он так рассуждал, что заберет Сашку с собой. Дома у него жена с дочерью. Обживется Сашка. Опять же, закорешатся они с местными ветеранами-«афганцами», подлечат Сашкину кривую культю, а уж после станут искать сестричек его. Был еще у Сашки двоюродный дядька в Астрахани. И адрес того дядьки имелся.

А тут футбол.

Терпеть не могу футбол — дурацкая игра. Вроде не к теме. А к теме.

Я часто задавал себе вопрос — когда я решился на поступок? Именно — поступок. Потому, что одно дело котенка пожалеть, другое человека. Котенка, если надоест, его можно обратно посадить на водосточную трубу. А человека куда девать? Котенок еще сдохнуть может: собаки его зажрут или машиной раздавит. На помойку котенка за хвост оттащить можно. Человек помрет — его хоронить надо. А если и не помрет, то вдруг заболеет, затоскует?

Э-эх!

Протез у Сашки был цвета кукольного. У моей дочери, ей тогда восемь лет исполнилось, куклы такие же были — розовые с оранжевинкой. Я подсмотрел, как Сашка сначала на культю колготину драную натянул, потом протез приспособил. Приспособил и щасть на улицу. Я, думаю, неужели станет играть в футбол с одной ногой-то?

Бегал Сашка по полю быстрее, чем с двумя ногами. Гол забил. Менты, ребята здоровенные, омоновцы из Екатеринбурга. Сашка их — обводочкой; паснули ему на пятачок, он протезом и засадил мяч в девятку.

Тут, точно в тот самый момент, я и решился.

Вот тогда я и взлетел в самую верхотуру небесную. А в верхотуре свои потоки восходящие: там не то, как попасть под земной ураган, или вымокнуть в дождь. От сквозняка окошки закрой, двери законопать. Вымок — просохни. Там же, в небесах, деваться некуда: только вниз — мордой о гравий.

Ха-ха-ха!

Прости, я вспомнил… Потом забуду, не расскажу. Оно вроде и не в тему, а тоже в тему.

Это была моя первая командировка.

Повезло мне в первую командировку — народу поубивало за месяц… Еще Пестиков… У Пестикова оказался в друзьях ни кто-нибудь, а сам полковник Колмогоров, комендант из Грозного. Не то чтобы в друзьях, одним словом, они раньше виделись где-то в Чечне. Приняли нас в Ленинскую комендатуру как родных. Что где взорвется, кого убьют, мы тут как тут. Поперло мне, одним словом. Сашка потом уж был. Но сначала Пестиков упал с турника, так и рухнул мордой в гравий.

Я — «будущий», и я пьян! Имею право на «правду». Правда в том — что легко было делать горестное лицо, когда под твоими ногами мертвы чужие, незнакомые люди.

Ты хоронила близких?

Я только бабушку в