Асканио - Александр Дюма

— О, это ничего, ничего, милый господин Герман! Мне совсем не больно, уверяю вас…

— Простите меня, матмуазель Перрин! — воскликнул немец. — Но я фас люпить так крепко, крепко! И фаша рука хотел пожать, как люпить! Простите меня, матмуазель!

— Пустяки, господин Герман, пустяки! Надеюсь, в вашей любви нет ничего оскорбительного для женщины и мне не придется за вас краснеть.

— О Пок мой! — вскричал Герман. — Я тумаю, матмуазель Перрин, што мой люпофь честний, я только никак не мок коворить фам о ней. Но раз так случилось и слово само фырвался, я скажу фсе: я люплю фас, люплю фас, люплю фас много-много, матмуазель Перрин!

— Господин Герман, вы честный молодой человек и не способны обмануть бедную женщину; и я тоже хотела бы вам сказать… О Боже, но как выговорить это слово! — жеманясь, пролепетала Перрина.

— О, коворить, коворить! — вскричал Герман.

— Ну, так вот: я… Ой, не могу!

— Nein, nein! Фы мошет, мошет! Прошу фас!

— Ну хорошо! Признаюсь, что и я не совсем равнодушна к вам.

— О Поже! — воскликнул немец, чувствуя себя на вершине блаженства.

И вот однажды вечером, когда новоявленная Джульетта проводила своего Ромео до ворот Большого Нельского замка и возвращалась домой, проходя мимо садовой калитки, она увидела белое привидение, о котором мы уже упоминали. По мнению достойной дуэньи, оно не могло быть не чем иным, как угрюмым монахом. Не стоит и говорить, что Перрина вернулась в замок ни жива ни мертва и поспешила запереться у себя в комнате. На следующее утро о привидении знала уже вся мастерская. Но Перрина рассказывала об этом важном происшествии очень кратко, не вдаваясь в подробности: видела угрюмого монаха, вот и все. И сколько ее ни упрашивали, из дуэньи невозможно было вытянуть больше ни слова. Весь этот день в Большом Нельском замке все разговоры вертелись вокруг угрюмого монаха: одни верили Перрине, другие над ней подшучивали. Асканио возглавил партию скептиков, в которую, помимо него, входили Жан-Малыш, Симон-Левша и Жак Обри. Партия верящих в привидение состояла из Руперты, Скоццоне, Паголо и Германа. Вечером все собрались на заднем дворике Малого Нельского замка. Перрину еще утром просили рассказать легенду об угрюмом монахе, но, желая, подобно современным режиссерам, обеспечить успех своему выступлению, она заявила, что припомнит эту ужасную историю разве только к вечеру: Перрина прекрасно понимала, что истории о привидениях теряют весь смысл, если рассказывать их средь бела дня, и, наоборот, в сумерках кажутся вдвое интереснее.

Слушателями Перрины были Герман, сидевший справа от нее, Руперта, сидевшая слева, Паголо и Скоццоне, сидевшие рядом, и Жак Обри, лежавший на траве меж двух своих друзей — Жана-Малыша и Симона-Левши. Что касается Асканио, он заявил, что терпеть не может бабьих россказней и не желает слушать никаких дурацких историй.

— Итак, матмуазель Перрин, рассказыфайт нам история о монахе, — сказал Герман после минутного молчания, во время которого все поудобнее устраивались на своих местах.

— Да, — ответила Перрина, — я расскажу ее вам, но предупреждаю: это ужасная история, и, может быть, лучше бы не вспоминать ее в такой поздний час. Но я знаю, все вы люди благочестивые, хотя кое-кто из вас и не верит в привидения, и притом господин Герман достаточно силен, чтобы обратить в бегство самого сатану, если бы ему вздумалось явиться сюда, а потому слушайте.

— Извините, матмуазель Перрин, но я хотеть сказать, што, если сатана прихотит, на меня нешего натейся, я траться с лютьми, сколько фам укотно, но с шертом — нет.

— Ну ладно, тогда я подерусь, — вмешался Жак Обри. — Не бойтесь ничего, госпожа Перрина, рассказывайте.

— Матмуазель Перрин, а укольщик есть фаша история? — спросил немец.

— Угольщик? Нет, господин Герман, угольщика нет.

— Карашо, карашо, это не имейт знашения.

— Но почему вы спросили об угольщике?

— Потому што ф немецких историях фсекта есть укольщик. Но это софсем, софсем не имейт знашения. Фаш история фсе рафно интересный: коворийт ее, матмуазель Перрин.

— Ну так вот, — начала Перрина. — Когда-то на этом самом месте не было никакого Нельского замка, а стоял монастырь. Монахи были все как на подбор, сильные, рослые, вроде господина Германа.

— Ну и монастырь! — не удержался Жак Обри.

— Молчите, болтун! — одернула его Скоццоне.

— Та, молшать, полтун! — поддержал ее Герман.

— Ладно, ладно, молчу. Продолжайте, госпожа Перрина.

— У монахов этой общины были шелковистые черные бороды и сверкающие темные глаза; но всех прекрасней был настоятель монастыря дон Ангерран: у него была особенно черная борода, и глаза его горели особенно ярко. Кроме того, почтенные братья отличались необыкновенной набожностью и строгостью нравов, а голоса у них были такие сладкозвучные, что послушать, как они поют во время вечерни, стекались жители со многих лье в окружности. Так, по крайней мере, мне рассказывали.

— Ах, и бедняжки монахи! — вздохнула Руперта.

— Как интересно! — воскликнул Жак Обри.

— О, какой шутесный история! — сказал Герман.

— И вот однажды, — продолжала Перрина, явно польщенная одобрением, — к настоятелю привели прекрасного юношу, который хотел поступить в монастырь послушником. Борода у него еще не выросла, но глаза были темные, как агат, а длинные шелковистые локоны — чернее воронова крыла. Его тут же приняли, без всяких затруднений. Юноша сказал, что его зовут Антонио, и попросился в услужение к настоятелю, на что дон Ангерран охотно согласился. Я уже говорила, что монахи этой общины прекрасно пели. У Антонио тоже был свежий, благозвучный голос, и когда в следующее воскресенье он запел в церкви, то привел в восторг всех прихожан. Но этот чарующий голос звучал как-то странно и будил в душе слушателей скорее греховодные, нежели возвышенные помыслы. Сами-то монахи были, разумеется, слишком невинны, чтобы юный певец мог смутить их покой; заметили это только прихожане. Настоятель был так очарован голосом Антонио, что поручил ему петь под аккомпанемент органа все антифоны.

Поведение юного послушника было безупречно, а настоятелю он прислуживал прямо-таки с непостижимым усердием и пылом. Единственное, в чем его можно было упрекнуть, — это в том, что он не мог сосредоточиться на молитве. Горящий взгляд его неотступно следил за каждым движением настоятеля.

«На кого это вы все смотрите, Антонио?» — спрашивал его не раз дон Ангерран.

«На вас, отец мой», — отвечал со вздохом юный монах.

«Лучше бы вы смотрели в свой молитвенник, сын мой!.. Ну, а теперь на что загляделись?»