Геррон - Шарль Левински

Тогда никто и подумать не мог, что Камилла за ночь сможет стать арийкой. Она сама думала так меньше всего. С ее-то отцом. Я хорошо знаю Фрица Шпира. Мы вместе участвовали в нескольких фильмах. Вернее было бы сказать — знал. Знал когда-то. Вроде бы его поймали в Австрии и депортировали на восток. Не важно.

Камилла, вне всяких сомнений, была наполовину еврейка. Полукровка первой степени. Пока ее в один прекрасный день не вызвали к Геммекеру.

Я при этом не присутствовал, как и Макс Эрлих, который мне об этом рассказывал. Но история такая невероятная, что может быть правдой.

— Сударыня, — якобы сказал Геммекер, — я рад возможности сообщить вам, что вы не являетесь дочерью вашего отца.

И протянул ей ножницы.

Ее мать в Берлине пошла к нотариусу и под присягой заверила, что Камилла является отпрыском внебрачной связи с немецким соотечественником. После чего ее дочь была „ариезирована“ еще быстрее, чем фирма моего папы. Ножницами она могла срезать звезду не сходя с места. Чик-чик — и вот уж она больше не еврейская свинья, а глубокоуважаемая немецкая актриса. Геммекер на прощанье поцеловал ей ручку и распорядился отвезти ее на вокзал на служебном автомобиле. А ведь ничего не изменилось. Вообще ничего. Кроме его представления о ней.

Ольга тогда сказала:

— Когда она попадет на тот свет, она не будет знать, в какую дверь стучаться.

Все это настолько бессмысленно. Если бы не было поездов на Освенцим, можно было бы даже посмеяться над этим.

К полудню снова выглянуло солнце. Сбор урожая помидоров отсняли. Тугие, сочные помидоры. Я бы отдал десять лет жизни за то, чтобы еще раз впиться в такой плод зубами.

Только вот не знаю, остались ли у меня на счете те десять лет.

Госпожа Олицки должна печатать отчет о съемках, но она сидит и ревет. Ей не понравилось купанье в Эгере. Она попалась на удочку сценария.

„Веселая пляжная жизнь“, — диктовал я ей в том сценарии. Она это печатала и все живо себе воображала. Расписывала себе. Семейный выезд на Ваннзее. Нет, не Ваннзее. Она никогда в жизни не была в Берлине. Какое там у них в Троппау есть озеро. Или пруд. Она все уши прожужжала, чтобы я непременно включил ее сниматься в этом эпизоде. Она слишком часто ходила в кино. Видела слишком много хеппи-эндов. И теперь верит в них. Хотя ведь с самого начала участвовала в планировании. Но так и не поняла разницы между фильмом и реальностью. До сих пор не понимала. Теперь сидит и входит в курс дела.

Началось все с того, что мы забыли самое главное для этого эпизода. Не только я, но и все забыли. Просто не подумали. Живешь в лагере уже давным-давно, а до тебя все еще не дошло. Все еще числишь естественными вещи, которых давно уже нет.

Веселая пляжная жизнь? Будучи режиссером, знаешь, как это бывает. Вызываешь людей, какие тебе нужны, и посылаешь их в воду. И наводишь на них камеру. Только и всего.

Только вот — и это никому из нас не пришло в голову — во всем Терезине нет ни одного купальника. Да и зачем? Мы заточены в крепости. К речке не подходим. Разрешения на душ приходится ждать неделями, и под душем ведь стоишь голый. И на складе одежды ничего похожего не водилось. Кто пакует самое необходимое в единственный разрешенный чемодан, о пляжных удовольствиях думает в последнюю очередь.

Но если надо, то все будет. Люди из „Еженедельного обозрения“ сегодня утром привезли купальники из Праги. Тем самым вопрос, будут ли в моем фильме люди купаться с еврейской звездой или без нее, разрешился сам собой. Пришивать звезды не было времени. Купальники и шапочки. Никто мне не сказал, откуда вещи. С какого-то склада, полагал я. Организованно, как у них водится, они как следует рассортировали награбленное из разоренных еврейских квартир. Сюда обувь, туда пальто. Стеллаж с детской одеждой, стеллаж с купальниками. Порядок — это уже полжизни.

Больше чем половина у тебя уже и не будет.

Затребованная массовка была на месте вовремя. Отдел организации свободного времени не дремал. Тоже ирония судьбы, что для фильма понадобилась именно организация свободного времени. В Терезине любое выражение, содержащее слово свободный, было плохой шуткой. Мои актеры были на месте, но мы не могли начать съемку вовремя. Поначалу был просто хаос.

Почти сотня человек, штабеля ношеного купального белья — и ни одной кабинки для переодевания. И все это на глазах у нетерпеливых эсэсовцев.

— Было так противно, — говорит госпожа Олицки, — купальники были нестираные.

Они еще пахли людьми, давно депортированными на восток.

И мне надо было сделать из этого что-то похожее на радость жизни. „Я видел, как купалась фройляйн Хелен, ах, как же это было хорошо!“

Снимать кино означает лгать. Что не попало в камеру, того не существует.

Пришлось отказаться от большого общего вида, который я представлял себе в качестве первого съемочного плана. Иначе в кадр попадали лодки слева и справа от купающихся. Эсэсовские охранники с ружьями — не лучший залог купальной идиллии. Я показал двумя ладонями, что кадр нужно обрезать, и Фрич кивнул. Мы теперь объясняемся знаками. Так-то оно быстрее.

Не забыть поблагодарить людей из Отдела организации свободного времени. Они подобрали мне подходящую массовку. Еще не настолько оголодавшую, как большинство в Терезине. В купальниках это было бы заметно. Прислали мне новичков, на которых еще не сказалась принудительная диета. „И можно было видеть ее икры, округлые, погруженные в воду“.

Прыжки в воду у нас выполнял чешский чемпион. Он извинился передо мной, что сальто получилось у него не чисто. Ему было стыдно.

— В другое время я бы мог прыгнуть двадцать раз подряд, — сказал он. — Но голод сказывается у меня на равновесии.

Госпожа Олицки — может, потому, что это ощущалось как свобода — проплыла несколько гребков под водой. Но потеряла направление и вынырнула прямо у одной из лодок. Эсэсовец на нее накричал. Я не расслышал, что он ей сказал, но с тех пор она плачет. Мне пришлось отмашкой удалить ее из кадра. Ее лицо могло испортить мне весь план съемки.

Потом охранники заторопились. Они хотели вовремя поспеть к обеду. Наверное, сегодня им подавали так киноэффектно снятые помидоры. Они побросали всю одежду в машину, и людям пришлось возвращаться в крепость в чужих мокрых купальниках. Босыми.

Но отснятое получилось хорошо. Даже очень хорошо, мне кажется. Одна сцена прямо-таки художественная. Четверо мужчин под одним навесом от солнца, а в нижней части кадра то выныривает, то снова исчезает маленькая девочка, которая качается на доске-качалке. Пришлось повозиться, чтобы сформировать этот кадр. Не для Рама, для себя. Я хочу доказать — лишь себе самому, больше это не интересует ни одну собаку, — что я все еще я. Не XXIV/4—247, а Курт Геррон. Режиссер.

Когда я продиктовал отчет о съемках, наступила пора и отдохнуть. Меня ждала Ольга. А госпожа Олицки так и продолжала плакать.

Я хорош. Правда хорош. Комик, поцелованный всеми музами. Как только подумаю об этом, так хочется выть. Это было худшее выступление в моей жизни. Еще хуже, чем песня Мэкки-Ножа в Эллекоме. Но успешное. В готовом фильме будет видно именно то, что от меня и требовалось: как хорошо мы тут, в Терезине, развлекаемся. „Тили-бом, тили-бом, мы весело и радостно живем“.

Двести зрителей, приведенных под конвоем. И еще луг, который они называют Котлом. Людям пришлось ждать. Часа два. В мокрой траве. Гроза минувшей ночью была сильная, и они стояли по щиколотку в воде. Превосходные условия для хорошего настроения публики кабаре.

Выстроить сцену я распорядился еще накануне. Чтобы сегодня сэкономить время. Ошибка, как оказалось. Занавес был укреплен на двух березовых стволах, и ветром его порвало. Но занавес был мне нужен. Эстрада на зеленом лугу требует визуального отграничения.

Итак, сначала все пришлось строить заново. А потом еще проблема с роялем. При погрузке его накренили и теперь не могли снять с грузовика. Когда он наконец встал на нужное место, то, конечно же, оказался расстроенным. Все это длилось слишком долго. Люди не только промочили ноги, они были еще и голодны. Их согнали сюда без обеда. И ведь добровольно никто не вызвался в зрители. У Котла была дурная слава. В прошлом году, еще до меня, здесь состоялась бесконечно долгая перекличка, о которой до сих пор рассказывают нехорошее.

Тили-бом, тили-бом.

Публика, мрачнее которой и представить себе невозможно. Тогда как мне требуется восторг. Сияющие лица. Улыбчивый лик Терезина.

Я сначала выпустил Штреттера. Его номер „Чаплин на коньках“ казался мне самым подходящим. Акробатический и комический. Сработал бы даже в „Зимнем саду“. Но реакции не было. План, который я велел снимать поперек, можно было целиком выбросить. Там, где в кадр попадали зрители, материал был негодный. Лица как каменные. Будто перед ними не сцена кабаре, а помост для казни.